Золотая змея. Голодные собаки - [32]

Артуро видит, как темный комок теряется в стремительном потоке, как последний раз, на одно мгновенье, вскинулась вверх рука, как бы в знак прощанья… И больше ничего, только оглушительно ревет река, перекатывая пенные валы. А брата как будто и не было.

Артуро кажется, что над Эскалерой кружится огромный слепень. Воспаленный слух удесятеряет грохот потока, все звуки превращаются в один сплошной низкий гул. Не помня себя, он бросается ничком на бревна, дотягивается до тыквы с каньясо и пересохшими, горькими губами жадно припадает к ней. Потом отталкивает тыкву, и та скатывается в воду.

Вытянувшись во весь рост, он лежит неподвижно, как труп. Волны раскачивают плот. Артуро ничего не чувствует, ничего не понимает, ничего больше не может сделать. А солнце стегает его голую спину безжалостным бичом.

VIII. «ГОСПОДЬ, ПОКАРАЙ МЕНЯ ГНЕВОМ СВОИМ…»

Старый Матиас стал совсем плох. С того самого дня, когда он поймал нутрию и сердцем почуял беду, его больше не узнать. Женщины, глядя на него, тоже загрустили. Правда, Люсинду отвлекает от горьких мыслей ее сынок Адан, а Флоринде помог осушить слезы отец. Взял хорошую дубинку и сказал, что, если она сейчас же не перестанет реветь из-за этого пьяницы и бродяги, он живо вправит ей мозги. Девушка смахнула слезы подолом и притихла.

Старик не находил себе места, а донья Мельча помалкивала, понимая, что он пошлет ее ко всем чертям, если она станет уговаривать его думать о чем-нибудь другом. Да к тому же страх затаился и в ее душе. Под тенистым пологом манго, того самого, что растет перед домом, старик расстелил оленью шкуру, лег и стал так жадно жевать коку, будто предстояло ему не лежать, а заниматься какой-нибудь нелегкой работой, вроде вечерней поливки огорода. Поливать-то он и вправду поливал, даже заливал, только не огород, а свои внутренности жгучим гуарапо. Рядом со шкурой дымилась плошка с навозом, — дым отгонял москитов, — и старик лежал, жалкий, несчастный, в рубахе нараспашку, с голым животом. Туда, под манговое дерево, ему и еду носили, и даже на ночь он ни за что не шел в дом. «Я и сам не знаю, что со мной делается», — говорил он. И только вздыхал: «Ах, сыновья, сыновья мои!» Кока казалась ему горькой, как желчь, а это ведь всегда предвещает беду. Охая да ахая, старик все повторял свой любимый, правда, кощунственный стишок:

Господь, покарай меня гневом своим справедливым,

довольно тебе притворяться таким терпеливым!..

Дон Матиас любил всякие еретические припевки, хотя это нисколько не мешало ему давать деньги и покупать гуарапо «на поддержание» девы Марии в дни праздника заступницы Калемара. В эти дни в Калемар приезжают и священник из Патаса, и торговцы из Селендина, и вообще множество всякого народа. Дома тогда битком набиты людьми, и между молитвами, процессиями и бесконечным пением «Отче наш» за души усопших все напиваются так, что не дай бог. Гитары и флейты, дудки и барабаны не знают отдыха ни днем ни ночью. Долина превращается в музыкальный ящик. А река, лес и ветер тоже поют свои песни, стараются не отстать от людей.

Праздник звенит на все голоса, да и как же может быть иначе, если наша богородица, заступница Калемара, — пусть и сама она крохотная, и часовня у нее маленькая, — творит куда больше чудес, чем, скажем, дева Мария, заступница Сантьяго, хотя та выше нашей и стоит в настоящей церкви, и свечи перед ней горят круглый год. Наверное, это потому, что наша дева Мария очень уж беленькая, щеки у нее что румяные яблочки, а голубые глаза смотрят так печально, что, конечно, господь бог любит ее больше всех пречистых дев.

В тот день дон Матиас лег, вытянувшись как мертвец. Я оставил его и занялся своими делами — все равно говорить с ним было бесполезно. У него на все был один ответ: «А ты иди, иди, чего около меня сидеть-то?» Или: «Сердце — вещун, оно не обманет». И я пошел сажать бананы. Лес для золы рубить не пришлось — после паводка весь берег был завален плавником. Я сложил хворост и щепки в большую кучу и поджег. Красные языки огня сразу же взметнулись к небу, распространяя вокруг нестерпимый жар, и было видно, как еще сырые сучья со стоном корчились, истекая пахучей смолой. Листья на ближних кустиках табака пожухли. Пристроившись на камне у самой воды, я свернул себе неплохую сигару. Глядя на огонь, я понял, что правду говорят, будто есть люди, которые с удовольствием подожгут что угодно, лишь бы полюбоваться пламенем. Надо было видеть, с какой яростью метались огненные лохмотья, точно им хотелось превратить в тлеющую головешку весь мир!

«Э-э-э!.. Э-э-э!..» — закричали где-то вдали. А я все смотрел на огонь, но думал уже о том, что опять мой огород стал зарастать сорняком и надо бы по нему слегка пройтись мотыгой.

«Э-э-э!.. Э-э-э!..» — закричали опять. Наверное, подумал я, это кто-нибудь из наших отгоняет птиц от бананов, но на всякий случай поглядел, нет ли кого на тропинке, ведущей в горы. Нет, по тропинке никто не шел, ни вниз, ни вверх. А может быть, это…

«Э-э-э!.. Э-э-э!..» Крик все ближе и явно со стороны реки. Я повернул голову и увидел плот. Большой, добротный, легкий. Какой-то человек, скорчившись в три погибели на носу, еле шевелит веслом. Вот тебе и на! Это же Артуро! И я закричал не своим голосом: «Артуро-о-о! Артуро-о-о!» Мой крик разнесся по всей долине; дон Матиас тут же оказался около меня, будто его на крыльях принесло. Мы поняли друг друга без слов, бросились в воду и, когда плот приблизился, крепко за него ухватились.