Золотая Трансцендентальность - [111]

За шиворот вдруг нырнула весьма продроглая капля. Одиссей поёжился — и без эстетических словарей яснее некуда.

Она обратилась к нему. Наверняка Пенелопа отправила послание по радио — либо от ближайшего тополя, либо с местного инфоузла — но раз уж мы не сторонимся поэтических вольностей, представим, что к Одиссею человеческим голосом обратилась сорока, или какая-нибудь другая птица из Четвертичного периода Исконной Земли с подходящими для такой задачи связками. Тянет придумать попугая с барским хохолком — но в той климатической зоне они не водились. У поэтических вольностей тоже есть границы. [121]

Значит, к Одиссею повела речь птица, но совершенно точно не попугай.

Вообще, Цереброваскуляры знамениты непостижимостью своего мыслительного процесса, и, если верить молве, они приемлют противоположные точки зрения разом. Вот только давайте, ради пущего драматизма, допустим, что Пенелопа привечала Одиссея холодной показной робостью, или даже лукавой враждебностью. Если девушка и планетоид поначалу не поладят — будет куда романтичнее. Итак, процитируем заглавный сонет [122] из посвящённого тем событиям венка — за авторством Ао Аэролита Волкоумного Перво-Девятого:

Уважаемый чужак! Я вам не рада,

Но огорченья тоже нет — мне всё равно,

Пришли — и ладно. Помню, вас отряды

Покинули Канопус, покинули давно.

Вы вырвались вперёд, и без излишней помпы,

Неся прощальный дар Диаспоры — ларец,

Ду́хов полный, дум таких густых, что мо́г он

До равнодушья отточить и тысячу сердец.

Теперь моё тревожите зверьё;

Вы рушите древесный сон глуши;

Сияете бездумно, будто днём —

А ждать ли в свете чуткости души?

Избыть тоску решили: приняты обеты,

Навек одели из ларца наряд Анахорета.

Изящные слова распалили в Одиссее негодование. Третий Одиссей, более умный и мудрый, разгадал бы в сказанном шутку — но, пока спутник прятался под горизонтом, отвечал человек, Одиссей Четвёртый, и отвечал очень по-человечески:

— Госпожа! Века одиночества стерпеть было легче, чем ваши лживые нападки! Я не примерял личности отшельника, и даже в шкатулку ни разу не заглядывал.

Но вдруг либо он сам опомнился, либо (после трёхсекундной запинки) Одиссей Второй, который не человек, но космическая станция, нашёл какой-то путь в обход недоступного передатчика, и восстановил мыслительную ранжировку. Давайте теперь обратимся к воображению гипотетически-возрождённого Александра Николаевича Скрябина [123] и вслед за его цветомузыкальным сочинением "Одиссеев стыд" вообразим наплыв красноватого золота ре мажор — стыд Одиссея-планетоида за несдержанность своего представителя, и потом краткий, брезгливый салатовый ля минор, с которым Одиссей всё-таки записал свою же оплошность в себя и в эмоциональный архив.

Четвёртый Одиссей продолжил:

— О, гордая дева! В нашем свидании виновно только лишь моё к вам расположение. Я пришёл воспеть чуднейшую вашу планету — ведь, надеюсь, смогу и на себе, в моих океанах, воссоздать Земные моря, а если не все — то те, что ваша мудрость найдёт для Одиссея уместными. Я прибыл ради Земли, и каждое ухо, способное слышать меня, услышит от меня хвалу её прелести. Такую красоту забвению предавать нельзя!

Прошуршало лесом, будто ветром повеяло — вот только ветра не было. Это бесчисленные инфокрохи внутри прожилок листов чуть-чуть разогрелись от немалого объёма данных, и миллионократный нагрев ощутимо всколыхнул кроны. Один листок неслышим — но слышим лес, и звук такой ни с чем не спутать. Как шум прибоя. Как вздох спугнутой нимфы. Как неожиданный румянец на смуглой щеке.

Он (Одиссей Четвёртый, человек) замер — Цереброваскулярных "жестов" он не знал. Он (Одиссей Первый, планетоид) всё понял. Потом Первый Четвёртому расскажет, отчего ни с того ни с сего у Цереброваскуляр шумят леса. Или не расскажет, а прямо в память о том свидании встроит.

Забвение её пугало. Не хватало у Хризолифовой Ойкумены любви к двадцать первой Земле для полноценного поддержания хрупкого музея — вот планета и печалилась. Боялась потерять себя.

Почему Пенелопа грустила — догадался только лишь Первый Одиссей, но, поскольку он всё равно вписал догадку задним числом, давайте поиграем в поэтов и представим, как на Одиссея Четвёртого тогда снизошло озарение: "Кручинится Земля, ибо может сойти с ума". И сердце его растопила жалость.

Одиссей дал клятву — шутовскую, но одновременно и нерушимо серьёзную:

— Если смогу — я память о Земле до Эсхатона [124] донесу! Сколько деланных миров не обойди — от Деметры и до Альфы Дайсона — не найдётся ни в одном и вполовину прелести, коей слепая, жестокая, великолепная Государыня Природа этот голубой, несовершенный шар одарила. Я себя украшу земною жизнью — приглашу в моря свои резвиться и играть дельфинов настоящих и китов, и наполнится прибой счастливым щебетаньем, и на глубинах эхом зазвучит китовое нытьё! Поймут космокосатки новодельные, на какой мели сидят! Обещаю, госпожа: леса вернутся в моду, а на цветенье каждый щегольнёт бутоновым венком — клянусь я к жизни возродить эстетику Земную!

— Сильна ваша клятва. Но сильны ли вы? Вы ряжены, как оборванец: гноится океан, водоросли недоедают. Уж не король ли вы в лохмотьях? Иначе не пойму, как по вашему указу вся Ойкумена заживёт иначе.