Золотая рыбка - [2]

До отъезда Мугино и внука в Токио Ёхэй особенно не печалился. Он, конечно, сознавал, что без Рюкити – этого постоянного источника шума в их доме – ему первое время, может быть, и будет грустновато, но вместе с тем тайно лелеял надежду, что наконец-то в тишине и спокойствии сможет целиком отдаться работе.

И вот настал этот день. Ёхэй с женой отправились на вокзал проводить дочь и внука. Глядя вслед удалявшемуся поезду, старик вдруг ощутил, что вместе с красным сигнальным огоньком хвостового вагона в темноту уплывает все, что до сих пор поддерживало их с женой, что составляло для них смысл жизни.

Не проронив ни слова, возвращались они домой по улицам города, погруженного в ночную тишину, нарушавшуюся только звуками их собственных шагов. Войдя в темный дом, где теперь некому было ждать их, Ёхэй почувствовал себя совершенно опустошенным. Он шагнул вперед, нащупал выключатель и зажег свет. Они переобулись. Ёхэй поспешно отвел взгляд от двух пар резиновых сапог, аккуратно поставленных в прибранной прихожей. По настывшему коридору старики прошли в общую комнату. В доме царила мертвая тишина. Безысходная тоска от сознания того, что ты вернулся в опустевшее жилье, сдавила сердце.

Они только изредка обменивались взглядами, понимая, что ничего не смогут сказать друг другу.

– Может быть, выпьешь сакэ? – не выдержав гнетущего молчания, предложила Мияко. В ее речи неожиданно проскользнула интонация, выдававшая в ней уроженку префектуры Ибараки.

– Хм… сакэ? С каких это пор в нашем доме завелось сакэ?

– Да это мне недавно привезли из Гокаямы бутылочку мататабидзакэ.

– Мататабидзакэ? Сакэ, настоянное на актинидии?[1] Но я же не кот…

– А мне просто захотелось полюбоваться на своего рассудительного, «правильного» муженька, когда его в кои-то веки хмель разберет.

Ёхэй едва улыбнулся.

Вскоре наступила зима, и старики как-то особенно почувствовали всю суровость этой поры. Город стоял на берегу моря, и в пасмурные дни у них частенько шел снег. Сидя в полумраке своего кабинета, Ёхэй невольно прислушивался к злобному завыванию пурги. Собирался писать, но ему не писалось. Так мог пройти целый день. Возвратившись домой после приема больных, Мияко иногда заглядывала к мужу и присаживалась возле жаровни. Как многие супруги, долго прожившие вместе, они пони друг друга с полуслова, и темы для разговора у них быстро иссякали, а они все продолжали сидеть, точно безмолвные, неподвижные изваяния.

– Похоже, мы погружаемся в зимнюю спячку… – заметила как-то Мияко.

Ёхэй беззвучно усмехнулся.

Перед Новым годом он написал поздравительную открытку:

«Разлетелись все наши детки. И нам, старикам, приходится встречать Новый год вдвоем. Два трухлявых, ни на что не пригодных дерева… Только похрустывание наших старых косточек временами напоминает о том, что мы еще живы. Но мы постараемся собрать все силы и выдержку, чтобы достойно прожить остаток наших дней.

С неизменной любовью».

Ёхэй сам был несколько смущен минорно-патетическим стилем своего послания и по пути к почтовому ящику даже заколебался было, стоит ли отправлять его в таком виде.

Как ни странно, сердобольные соседи восприняли перемену в жизни двух стариков в еще более мрачном свете. В их городе не могло быть секретов. Неудивительно, что судьба молодой разведенной женщины вызывала повышенный интерес у любопытных соседей. Все привыкли к тому, что на улицах города то тут, то там мелькала фигурка Мугино в джинсах и красном свитере, похожая, по ее собственному выражению, на «развевающийся флажок». Было бы даже странно, если бы внезапное исчезновение Мугино не стало темой для пересудов.

Отъезд Мугино и Рюкити не только привлек всеобщее внимание. Дальнейшие события следовали одно за другим, как при цепной реакции, и скрыть их было невозможно. То вдруг уже после отъезда Рюкити на его имя пришло больше двадцати цветных новогодних открыток от школьных друзей. То спустя некоторое время какие-то третьеклассницы принесли старикам сверток с «вещами, забытыми Рюкити»: пианикой[2] и памятной картиной, нарисованной всем классом по случаю перехода Рюкити в другую школу. Все это приводило хМияко в смятение.

С отъездом Мугино молодые мужчины больше не захаживали в зубоврачебный кабинет Мияко, теперь в приемной можно было видеть только пожилых людей. Ёхэй целыми днями угрюмо сидел перед своим письменным столом. Временами он начинал беспокоиться о жене: как-то она справляется теперь там без помощницы?… И, ковыляя по заснеженной тропинке, Ёхэй спешил к Мияко. Случалось, что новые пациенты принимали его за «главного специалиста» и начинали' забрасывать вопросами:

– Доктор, мне вот вставили зуб, но…

Ёхэй поспешно ретировался. Он снова усаживался за письменный стол, но ему удавалось написать не больше двух-трех строк. Тишина безлюдного дома затягивала его в свое безмолвие, и, уронив седую голову на спинку кресла, старик погружался в дремоту.

Встречаясь иногда на улице с соседкой из дома напротив, Мияко рассказывала ей кое-что об уехавшей дочери. Вот откуда и растекались по городу новости. Сочувствие к одиноким старикам переросло в какое-то особое, заботливое отношение к ним, каждое проявление которого поражало и смущало Ёхэя и его жену.