Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - [58]

Под надзором автора Гертруда и Митька, кряхтя, внесли в кабинет сундук с манускриптом, и я за него засел или, лучше сказать, залег, ибо читал его, валяясь на моем любимом кожаном диване.

Мария-Анунциата оказалась многострадальной девушкой, в жизни которой происходило так много всего рокового и сокровенного, что я должен был вести подробные записи, дабы не запутаться в извилинах сюжета. Акулина бдительно следила за тем, чтобы я не пропускал ни одной страницы, и каждый вечер гоняла меня по тексту романа, как я ее когда-то по таблице умножения.

Прошел месяц, и я перевернул последнюю страницу «Мадридских мистерий», на которой Мария-Анунциата и дон Оскар имели ночное свидание на берегу Гвадалквивира, где они помолвили жениться и «целомудренно обнялись при свете стыдливой Цинтии».

Чуть отдохнув от чтения, я напомнил Акулине о ее обещании поехать со мной к дяде Карлу. При этом я упомянул его бледность, тенденцию к месту и не к месту вздыхать и загадочную привычку дергать головой в минуты волнения.

— А все из-за того, что много лет тому назад он был жестоко влюблен в Гертруду Фрицевну.

— В нашу Гертрушу? — изумилась Акулина.

— Да, именно в нее. Трагедия отношений этих двух одиноких людей состояла в том, что между ними не было отношений. Гертруда Фрицевна была всецело поглощена моим воспитанием и даже не замечала, как грустен становится Карл Гиацинтович в ее присутствии. Он же в свою очередь не смел намекнуть ей на свои чувства, ибо неравный брак клизменского аристократа с бедной померанкой разгневал бы моего папана. А он очень вспыльчивый!

Надо сказать, что дядюшка — краснощекий здоровяк, живший в свое удовольствие, — никогда не выказывал интереса к экономке, которая была выше его ростом на три головы. Больше всего он любил вкусно пообедать, а потом соснуть часок-другой. Но таково очарование поэтического вымысла, что после нашего разговора Акулина стала смотреть на Карла Гиацинтовича другими глазами. Романическое воображение писательницы разыгралось, и она влюбилась в старого холостяка не менее сильно, чем Мария-Анунциата в дона Оскара.

Дядюшка Карл был польщен тем, что моя прелестная протеже нашла его привлекательным, и воспылал к ней страстью, хотя, in keeping with his character,[168] спокойно.

Накануне свадьбы невеста открылась ему, что она вовсе не Варвара из Мекленбурга, а Акулина из Лебядкина. Обливаясь, как полагается, слезами, девушка рассказала о своем скромном происхождении и нескромном преображении из бедной крестьянки в изящную барышню и литераторшу.

Дядюшка был так добродушен, что, выслушав эту историю, он лишь поцеловал свою избранницу в щеку и пододвинул к ней блюдо с конфетами.

На радостях Акулина написала любовный роман, в котором отразились произошедшие в ее жизни перемены. Он назывался «Награжденная добродетель, или История славной принцессы бретонской Мелиссы де Пуанкаре, в войну римлян с галлами в плен взятою и в рабство обращенную чернокнижником и колдуном сарацинским Несимом Хамедом, но потом от оков освобожденную храбрым центурионом Маркусом Антониусом Барериусом и с ним супружеское счастие обретшую, рассказанная ею самою сердечной наперснице своей Варваре Картоновой».

Свадьбу справляли в Свидригайлове, в выстроенной Гиацинтом фон Хакеном церкви Св. Степана. В честь радостного события я дал пейзанам отпуск, и они уже третий день гуляли на плясплощади, откуда доносились соответствующие гудки и гул.

После обряда венчания молодые и гости поехали в усадьбу, где должен был состояться праздничный пир.

Я стоял у бюста государыни в саду и раскуривал трубку в форме подводной лодки, когда-то принадлежавшую старому адмиралу, когда за моей спиной раздались шаги. По воздуху разлился запах роз. То была Акулина.

Новобрачная навела на меня лорнет.

— Ах, это вы, monsieur Woldemar, а то я вас не узнала.

Я вдохнул благоухающий от молодоженки воздух.

— Какой чудный аромат… Он напомнил мне наш первый вечер у меня в кабинете.

Акулина покраснела.

— Как много всего случилось за этот год! Вы нашли меня в дремучем лесу, куда я бежала от страшного мельника, как нежная лань от кровожадного тигра, а сегодня я стала вашей тетушкой.

Я поклонился и сказал несколько слов, которые у каждого должны быть припасены на такой случай.

Вдруг глаза моей собеседницы наполнились слезами.

— Надеюсь, Карл Гиацинтович не будет сожалеть о том, что женился на бедной сироте.

Я пыхнул трубкой.

— Не сомневаюсь, что вы составите его счастье, а он — ваше. Ваша жизнь будет длинным рядом десертов!

— Карл Гиацинтович любезно обещал создать мне условия для того, чтобы я могла спокойно работать. Но что если муза писательства откажется посещать клизменскую матрону в ее богатом особняке?

— Вы боитесь, что муза испугается мужа?

— Смерть не страшна для меня; мне страшно отсутствие вдохновения.

— Ah yes, writer’s block.[169] Мне кажется, нежная Акулина, что сей синдром вам не грозит.

Эпилог моего сна, в котором много лет спустя Акулина фон Хакен ведет беседу с литературной знаменитостью

В августе 1830 года три дамы сидели в гостиной княгини Ольги Леоноровны Ракушкиной, дом которой на Трубной улице был сосредоточением светской жизни Москвы. Одна из них, дородная пожилая вдова, приходившаяся княгине родственницей через покойного мужа, говорила: