Золотая девочка, или Издержки воспитания - [3]

А когда они, вконец обескураженные неожиданным гостеприимством (пришли со скандалом, а им обрадовались, и получилось нечто вроде знакомства), собрались уходить, Гиоргис замотал головой «Так дела не делаются. Только пришли и уже уходите, хозяина обижаете!» – и «пригыласил друзэй» в гостиную, где Регина накрывала на стол.

На белоснежной, расшитой серебряными цветами скатерти стояли тарелки с закусками: пхали из шпината с грецкими орехами, жареный сыр, маринованные баклажаны с перцем, солёный лук-порей, бастурма, холодная курятина, солёные грузди. В воздухе витал «ресторанный» аромат – дивный, дразнящий, вползающий в ноздри. В глиняной красивой миске исходила ароматным паром горячая картошка (и когда успела сварить?!), а над всем этим великолепием возвышались, как средневековые башни над древним городом, армады бутылок – легендарный грузинский «Греми», сухие «Мукузани» и «Саперави», десертный абхазский «Чегем», ирландский виски и знаменитая водка «Мороз» (спирт класса «Люкс», три ступени очистки).

Не успевшие опомниться «скандалисты» были усажены за стол и, наколов на вилку сразу пару хрустких солёных груздей, провозглашали тосты за здоровье прекрасной хозяйки, благополучие хозяина дома и здоровье его красавицы-дочки…

«Иди в свою комнату, и чтобы через пять минут погасила свет. Иначе не выспишься и будешь на катке досыпать, а мы за него деньги платим, и между прочим, немалые, и тренерше твоей платим, чтоб занималась без поблажек и сюси-пусей. В школе за партой уснёшь, и все над тобой смеяться будут: спит наша Мариночка и во сне причмокивает…»

Отец целовал дочку в лоб, любовно проводил рукой по косам и, легонько подтолкнув к дверям, желал спокойной ночи. Исполнив родительский долг, садился в любимое кресло и смотрел телевизор, а Маринэ уходила к себе и ложилась спать. А что ей ещё оставалось?

Полоса везения

Девяти часов на сон хватало, оставшихся пятнадцати не хватало ни на что. То есть, времени хватало – на коньки, на французский со старушкой-соседкой, взявшейся сделать из Маринэ «настоящую парижанку с беглым франсэ», на домашние задания, школьные и по языку. А больше ни на что не оставалось.

Каток – школа – каток – домой – «Мой руки и за стол, я тебе салатик приготовила, руккола с оливковым маслом, и луковый суп, по французскому рецепту. Что ты морщишься? Не хочешь есть, так и скажи. И ступай заниматься, Мария Антуановна тебя ждёт». Полтора часа французского, «орэвуар, мадам Мари», «орэвуар, мадмуазель», потом делать уроки на завтра, потом перевести текст из Виктора Гюго, мадам Мари отметила карандашом «от сих до сих», без словаря с Гюго не справиться, со словарём тоже.

…«Марина! Сколько можно сидеть! Уже десятый час, неужели так трудно запомнить глаголы? Ужин на столе, я тебе в творог яблочко потёрла, что ты морщишься? не хочешь с яблоком, сделаю с морковкой» (полчаса у телевизора с тарелкой ненавистного творога в руках, полтарелки тайком спускается в унитаз – в ведро для мусора нельзя, увидят и отругают), «в десять чтоб была в постели, если утром не встанешь, телевизора больше не будет».

И тут ей невероятно повезло (или невероятно не повезло, вопрос спорный) – она умудрилась неудачно сломать ключицу, так выразился врач, шутник, как будто можно сломать плечо удачно… – «Ааа-аа, не надо! Больно!» – «Придётся потерпеть. Я должен поставить на место кость. Это будет недолго, ещё чуть-чуть и всё» – врал хитрый врач и мял безжалостными пальцами горящее адской болью плечо, словно ему нравилось причинять боль. Маринэ пищала бесконечное «аа-а, не надо, ааа-аа!», мать делала строгие глаза: «Марина! Не устраивай здесь концерт. Тебя же учили падать… Ты даже этому не научилась! Хнычешь как маленькая и мешаешь врачу работать» – «Она мне не мешает, пусть поёт, если ей так легче» – заступался за неё врач. Маринэ молча кусала губы и ненавидела обоих.

На плечо наложили гипсовую повязку, и для Маринэ наступили внеплановые каникулы. Плечо под гипсом дёргало и жгло, температура понималась до тридцати девяти. Через неделю боль притупилась, стала привычной. Маринэ целыми днями валялась в кресле с книжкой (в куклы она перестала играть, когда к конькам добавилось плавание) перед включенным телевизором и смотрела все программы и фильмы подряд. Маринина мама ходила кругами вокруг кресла, в котором бездельничала дочь, и строила грандиозные планы.

– Ничего, это ненадолго, вот снимут гипс, и будешь кататься. Прыгать, конечно, какое-то время не будешь, а кататься можно, потихоньку.

– Не буду, – откликалась с кресла Маринэ.

– Так и я говорю, прыгать не будешь, – покладисто соглашалась мать.

– Je ne vais jamais sur la glase. Et sile porte – deuxiemepause de bras, maintenantje sais comment le faire (франц.: «Я никогда не выйду на лёд. А если заставите, сломаю второе плечо. Теперь знаю, как это делается») – ледяным голосом отчеканила Маринэ.

(«Волю взяла с матерью разговаривать! Перевести не соизволила, мерзавка, понимай как хочешь. Двенадцать лет, переходный возраст, вот и выламывается. Будет кататься как миленькая»).

– Марина, откуда этот тон? Можно подумать, что ты разговариваешь с одноклассницей. Ремня давно не получала? Смотрю, ты по нему соскучилась. Будешь кататься как миленькая!