Золотая чаша - [35]

– Мужчина – бунтарь по натуре, – говорит Дэн. – Чем больше вы будете пытаться связать его, тем яростнее он будет вырываться.

Ответить на это нечего, и никто и не пытается, даже дядя Дэвид. Часы на камине бьют половину.

– Через полчаса наступит двадцатый век, – провозглашает Альфи.

– Половина двенадцатого. Фредди почти заснул над шашками. Дэн, ему пора в постель.

– Пусть встретит Новый год. Этот Новый год он надолго запомнит.

– Пожалуй, ты прав, – соглашается Хенни, и у нее вновь возникает ощущение значительности момента. – Это будет прекрасный век! Я предчувствую, что грядут великие события, хотя и не могу представить, какие.

– У минувшего века тоже были свои достоинства, – замечает дядя Дэвид, думая, наверное, о том, что едва ли ему суждено многое увидеть в новом веке. – Были свои свершения, свои герои…

– А провожаем мы его со стыдом, – перебивает Дэн. – Эта грязная война на Кубе…

– Да, правда, – вздыхает дядя Дэвид.

– Однако, – бодро добавляет Дэн, – я не теряю оптимизма. Двадцатый век будет лучше, Хенни права. Он будет лучше, благодаря молодому поколению.

Тикают часы на камине. Стрелки приближаются к полуночи.

Они открывают окно и, наклонившись, вдыхают морозный воздух. В городе светло, как днем. В каждом доме зажжены электрические или газовые лампы, свечи. Внизу на улице собралась толпа. Трубят жестяные рожки, пронзительно свистят свистки, кто-то бьет в барабан.

Внезапно в небо поднимается радостный крик, оглушительный, как гром или шум прибоя, словно слились воедино голоса всех жителей Нью-Йорка, приветствующих наступление первого января Нового года.

– Двенадцать часов. Тысяча девятисотый год наступил, – говорит Дэн.

На мгновение все замирают. Потом колдовское очарование момента проходит. Поцелуи, тосты. Фредди разбудили. Дэн берет его на руки и дает выпить глоточек вина. Альфи и Эмили без стеснения обнимают друг друга. Генри и Анжелика обмениваются чинным поцелуем. Хенни и Дэн, глядя друг другу в глаза, решают подождать, пока все уйдут, и они останутся вдвоем.

Гости достают свои пальто, собираясь уходить.

Их тела, сплетенные секунду назад, сейчас просто соприкасаются, создавая очаг золотого тепла в зимней ночи. Дэн смеется.

– Как это чудесно, – говорит он. – Ты когда-нибудь задумывалась над тем, как это чудесно?

– Я всегда об этом думаю, – шепчет она серьезно. Она не перестает удивляться тому, что они дают друг другу столько радости, что она дала ему радость, способна дать ее снова и всегда будет это делать.

– Никто бы не подумал, глядя на тебя, что ты можешь быть такой, – продолжает он. – У тебя вид добропорядочной дамы.

– Но не чопорный? – беспокоится она, потому что он ненавидит чопорность.

– Нет, не чопорный, просто очень положительный и серьезный. Но это хорошо, – он усмехается. – Пусть люди думают о тебе, что хотят. Ты моя. Я знаю, какая ты на самом деле.

Она целует его в шею.

– Да, я твоя. Навсегда. Твоя и только твоя.

– Ну, – говорит он с комическим негодованием, – я на это надеюсь. Если какой-то мужчина осмелится вообразить… он рискует головой.

«А ты?» – думает она. Руки, которые слишком долго не отнимают при рукопожатии или когда подают пальто; глаза, которые зовут и обещают, блестящие, сверкающие. Нет, нет, это все твое воображение, Хенни. Твои воспоминания. После всех этих лет, прожитых в этом доме, который вы вместе создали, в доме, в котором спит ваш любимый сынишка, на этой кровати в объятиях мужа, ты все еще помнишь. Но ты не должна. Не должна ради собственного покоя и душевного здоровья. Ты должна внушать себе, что все обстоит так, как тебе того хочется.

– Хенни?

– Да?

– Сердце мое!

Сердце мое – он любит называть ее так.

– Мы прошли долгий путь вместе.

– Да.

– Ты чудесная женщина. Ты хорошо на меня влияешь. Мне покойно с тобой.

Она хорошо на него влияет. Она знает, что это правда.

– У мальчика сегодня был настоящий праздник.

– Да, он чувствовал себя в центре внимания. Дэн зевает.

– Если мы заснем прямо сейчас, мы сможем проснуться пораньше и начать день, как положено, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Она понимает.

– Неужели тебе мало? – спрашивает она, придвигаясь к нему.

– Знаешь, есть такая примета: ты весь год будешь заниматься тем, с чего начнешь первый новогодний день. Вот будет здорово, если примета сбудется, как ты считаешь?

Хенни смеется.

– Изумительно, дорогой.

Нет, никаких сомнений нет и быть не может. Ему хорошо с ней. В таких вещах мужчина не может притворяться. Вот если бы только она была уверена, что она единственная.

Прекрати, Хенни, прекрати сейчас же.

– Я засыпаю, – говорит он.

– Я тоже.

Она закрывает глаза. Лежа в тепле, она и вправду начинает засыпать. Ей чудится, что сквозь закрытые веки она видит что-то розовое. Целых девять лет прошло со дня пожара, изменившего их жизни, а они все еще любят друг друга и всегда будут любить.

Конечно, всегда… Разве не так?

ГЛАВА 4

За блестящим фасадом периода, получившего название «Belle Eroque», с его чувственным изысканным искусством, новой, непривычной для слуха музыкой, со всей его роскошью и утонченной красотой просматривались мрачные пугающие задворки.

Активность анархистов, организовавших убийства итальянского короля, австрийской императрицы и африканского президента, вселяла ужас в сердца европейцев и американцев. Представители других общественно-политических движений, не столь радикальные, как анархисты, но не уступавшие им по убежденности и решительности – социалисты, суфражистки и борцы за разоружение – тоже не сидели сложа руки. Они проводили митинги, устраивали марши протеста, собирали подписи под петициями, выступали на страницах печатных изданий. Писатели и журналисты начали крестовый поход против засилья коррупции, нечеловеческих условий труда на скотобойнях, эксплуатации детского труда, грубого унизительного обращения с рабочими на нефтяных скважинах в Пенсильвании.