Золи - [90]

Сейчас ей на мгновение становится жаль, что она не позволила Свону сказать то, что он хотел, но что бы он сказал, какие слова имели бы смысл? Золи закрывает глаза и благодарит темноту. Мелькают какие-то кристальные узоры, затем медленно опускаются снежинки. Нет дней более насыщенных, чем те, в которые мы возвращаемся.

Она просыпается, слыша голоса людей, вошедших в квартиру. Постукивают бутылки, глухо стукается о стену музыкальный инструмент в футляре. Она садится и чувствует, что фотография прилипла к груди.

— Мам!

Она с удивлением видит лежащую на кровати Франческу, она свернулась клубком, колени прижаты к груди. Комната сейчас кажется знакомой, она почти дышит.

— Ты так в гроб меня вгонишь, сердечко мое.

— Извини, мам.

— И давно ты здесь?

— Недавно. Ты так хорошо спала.

— А кто это там? Кто это? Снаружи?

— Не знаю, эта задница приводит сюда людей.

— Кто? — спрашивает Золи.

— Генри.

— Я спрашиваю, кто это с ним?

— Ох, не знаю, какие-то пьяницы. Бары закрыты. Извини. Я их сейчас выпровожу.

— Да нет, пусть, — говорит Золи. Она откидывает простыню, боком пододвигается на кровати и спускает ноги на пол. — Ты не дашь мне ночную рубашку?

Она встает спиной к дочери и натягивает нежную рубашку, чувствуя кожей ткань.

— Ты спала с портретом папы?

— Да. Это очень глупо?

— Довольно-таки глупо.

В гостиной кто-то на кого-то шикает, потом металлическая крышечка от бутылки падает на пол, катится по твердой древесине, раздается сдавленный смех.

— Мам, как ты себя чувствуешь? Может, принести тебе что-нибудь? Горячего молока или…

— Ты говорила с ним? Со Своном.

— Да.

— И он сказал, что сожалеет, что виноват, да?

— Да.

— А не сказал, в чем он виноват?

— Во всем, мам.

— Он всегда был идиотом, — говорит Золи.

В спальню доносится низкий звук мандолины, потом резкий смех и тихие звуки гитары.

— Иди сюда ко мне.

Франческа вытягивается вдоль постели, раскидывает руки, берет прядь волос Золи себе в рот. Во многих отношениях она — дочь своего отца. Они лежат бок о бок в темноте.

— Извини, мам.

— Не за что извиняться.

— Я понятия не имела.

— Что он еще говорил?

— Что живет сейчас в Манчестере. Уехал в шестьдесят восьмом году, когда была эта история с Прагой. Думал, тебя уже нет в живых. У границы будто бы нашли мертвые тела. Он был уверен, что с тобой случилось что-то плохое. Или что ты живешь где-нибудь в хижине в Словакии. Говорит, искал тебя. Искал повсюду.

— Что он здесь делает?

— Говорит, любит следить за развитием событий. Поддерживать отношения. Что у него такое хобби. По-прежнему использует слово «джипси»[32]. Ездит на конференции и тому подобное. Был на фестивале в Санта-Марии. Да где только не был. Сказал, что у него свой винный магазин.

— Винный магазин?

— В Манчестере.

— Никто теперь не живет там, где вырос.

— Что?

— Это его слова. Я однажды услышала их от него.

— Говорит, мам, у него сердце разбито. С тех самых пор. Так и сказал.

— Он одинок?

— Не знаю.

— Свон… — Золи грустно смеется. — Свон — капиталист.

Она пытается представить его в винном магазине, среди деревянных стеллажей. Свон научился считать деньги. Звякает колокольчик при входе, он встает и кивком приветствует покупателя. Потом, сгорбившись, шаркает в лавку на углу купить пол-литра молока и небольшую буханку хлеба, потом идет к себе, в маленький домик в ряду таких же маленьких домиков. Он сидит в мягком желтом кресле и смотрит в окно, ждет, когда стемнеет. Тогда он сможет поужинать, медленно дойти до кровати, почитать книжки, в которых рассказывают, как о чем следует думать.

— Он хочет снова повидать тебя, мам. Говорит, что его идеи были заимствованными, но твои стихи — нет.

— Опять это лошадиное дерьмо.

— Говорит, у него сохранились некоторые стихи Странского.

— Он ничего не говорил о Конке?

— Он со всеми потерял связь. Их принудили жить в башнях, вот и все, что он знает.

Франческа изгибается рядом с Золи так, будто, лежа рядом, они могут менять форму тел друг друга.

— А другой, тот журналист?

— Он хотел бы поговорить. Только это и сказал. Он нашел твою старую книжку и начал поиски. Сначала было просто любопытно, ему нравились твои стихи. Он хотел бы поговорить с тобой. Завтра.

— Можешь поговорить с ним за меня, Франка. Скажи ему что-нибудь.

— Сказать что?

— Скажи, что я куда-нибудь уехала.

— Ты же домой поедешь, да?

— Конечно, домой.

— И что я ему скажу?

— Скажи ему, что ничего пока не решено.

— Что?

— Скажи, что ничто никогда не бывает полностью понятым. Вот что я сама могла бы сказать.

На них нисходит покой, тишина, проникающая сквозь простыни. Дочь приподнимается на локте. Там, где должно быть ее бедро, возвышается тенистый холмик.

— Ты знаешь, о чем он спросил? Свон. Напоследок.

— Ну и о чем? — спрашивает Золи.

— Он немного смутился. Все смотрел в пол. Он сказал, что хотел узнать одну вещь.

— И?..

— Ну, хотел узнать, что стало с часами его отца.

— Так и сказал?

— Да.

Золи смотрит, как по стене ползет светлое пятно и поворачивает вниз. Кто-то проходит по коридору, из гостиной снова доносится шиканье. Она закрывает глаза и уносится в свои мысли. Она представляет себе Свона, застрявшего на стрелке старинных часов, как будто все могло бы повториться снова, как будто все можно поправить. Золотые часы, для него — единственные в мире. Она думает, что, может быть, следует пожалеть его, разозлиться или даже развеселиться, но вместо этого она чувствует биение странной нежности к Свону — не к тому, каким он был или стал теперь, но ко всему тому, что он потерял, к напыщенности идей и слов, в которые он когда-то так горячо верил, к тому, какими абсолютными и незыблемыми они казались. Каково ему было пересечь границу последний раз и вернуться в Англию? Каково было приехать домой опустошенным, оставив за спиной гораздо меньше, чем он рассчитывал? Свон не научился принимать поражение. Он не знал, что можно измениться, превратить свою жизнь во что-то иное. Сейчас ей хочется поцеловать его, взять в обе руки его вялое лицо, прикоснуться губами к бледному лбу, чтобы выпустить его, освободить, чтобы он ушел.