Золи - [62]

Я повернула на запад и перешла границу Венгрии, утешаясь лишь мыслью, что теперь меня не будет преследовать Свон. Он не мог пересекать границу. Та часть моей жизни осталась позади, и я шла дальше, чтобы забыть ее. Шел густой снег, дул ветер. Я закуталась в одеяло. Когда я проходила через деревни, их жители глазели на меня. Конечно, вид у меня был жалкий, кожа да кости да рванина. Добрые люди выносили мне хлеб, другие спрашивали, далеко ли кибитки. Я выбирала точку вдалеке — дерево, утес, столб — и шла к ней сквозь снегопад. На заброшенной ферме я наполнила карманы костной мукой, взятой из корыта, а потом варила и, не задумываясь, ела прилипавший к нёбу клей. Я питалась кормом для скотины. Одну ночь спала в большой пещере с наростами на сводах и складками камня, похожими на занавеси. Солдаты вырезали в камне слова, имена и даты, и я подумала, что и сюда добралась война. В углу пещеры я нашла старую консервную банку тушенки, открыла ее камнем, ела пальцами. Сказать по правде, тогда я уже не считала себя цыганкой. Меня звали цыганкой, но я ею не была. Не считала я себя и книгочеем, певицей или поэтессой. Разве что первобытным человеком.

Я несколько дней передвигалась, пригибаясь к земле, потом вошла в озеро. Тут-то и началась — если считать это началом — моя жизнь на Западе.

До сих пор чувствую холод воды, доходившей мне до груди. Всю ночь я шла через это озеро, в ледяной воде горели ноги. Камней на дне не было, но шла я все равно с трудом, подняв руки, и думала, как хорошо, что я высока ростом. Какое-то водяное растение прицепилось к моей ноге, я попыталась стряхнуть его, но потеряла равновесие. Вымокла вся с ног до головы. Я не ожидала встретить колючую проволоку на австрийской стороне, но, когда подошла к другому берегу, мне пришлось переступать через нее. Сначала показалось, что это снова водяное растение, но потом я почувствовала, как шип вспарывает мне кожу. Изрезанные ноги кровоточили, но я твердила себе, что создана не из плоти и крови, а из силы, которая и выведет меня на берег. Я шла не останавливаясь, с тех пор как сгустились сумерки, в полной тишине. В темноте вдоль границы передвигались лучи прожекторов.

Я не сомневалась, что, когда рассветет, окажусь хорошо заметной на фоне светлой воды и русские солдаты меня застрелят.

Я сглупила, взяв с собой хлеб, он всплыл из кармана. Осталось совсем чуть-чуть. Какие глупости, дочка, приходят в голову в такие мгновения, в худшие мгновения! Я думала, что мне надо идти ради стакана молока, надежда выпить его заставляла меня двигать ногами. Наверное, это потому, что в детстве, когда мы кочевали с табором, нам говорили, что молоко очищает внутренности. Я, спотыкаясь и плохо соображая, брела по грудь в воде. Казалось, что берег удаляется. Я предположила, что кругами хожу по одному месту, как в кошмарном сне, и песчаное дно принимает мои шаги один за другим. Но наконец мне удалось намотать одеяло на руки, и я перебралась через последнюю полосу колючей проволоки под водой, а затем вышла на берег и упала. Конические лучи прожекторов обшаривали камыши, деревья казались призрачными.

Низко пригнувшись, я отошла подальше от воды, в яме легла на спину на влажную землю и посмотрела на ноги, искромсанные колючей проволокой. Собрала в кармане остатки хлеба, положила в рот и попыталась почувствовать вкус. Постепенно светлело. Передо мной была болотистая местность и, конечно, деревянные наблюдательные вышки. Я хотела поступить так же, как по другую сторону границы: дождаться наступления темноты и затем идти, пока не наткнусь на доброго человека или ферму.

В детстве мне говорили, что смерть всегда приходит с уханьем совы. Я никогда не придавала большого значения старым суевериям, чонорройа, — по дороге к Прешову дедушка убедил меня, что в них мало проку. Но, как ни странно, похоже, что в то хмурое утро жизнь во мне поддерживала мысль, что я слышала уханье совы. Оно потрясло меня и заставило очнуться — я хотела увидеть, в каком облике явится смерть. Она, как оказалось, приветствовала меня птичьим пением, стрекотанием кузнечиков, гудением пчел. Что-то зашумело рядом в траве, я подняла глаза и увидела взлетевшего фазана. Как хорошо бы было поймать его голыми руками, свернуть шею и поесть сырого мяса. Я поискала на земле что-нибудь съестное, хотя бы земляного червя, самую нечистую пишу, но ничего не нашла. Я сидела, дрожа от холода. Зажигалку Петра я еще раньше зашила в карман платья. Сейчас я разорвала шов и попыталась разжечь огонь, чтобы согреть руки. Зажигалка не работала.

Я проснулась от яркого света. На меня падала тень, сверху смотрело белое лицо. До сих пор не знаю, как меня нашли, хотя мне говорили, что обнаружили меня полуживую в болоте и поначалу обращались со мной, будто с покойницей.

Медсестра посветила фонариком мне в глаза, потом взяла меня за нижнюю челюсть и по-немецки сказала:

— Не двигайся! — толкнула мою голову на подушку и, отвернувшись, пожаловалась: — Укусила меня, дикарка!

Я действительно укусила ее, причем основательно, и укусила бы снова, дочка, если бы пришлось. Я не сомневалась, что меня арестуют, изобьют, отправят обратно в Чехословакию. У моей кровати собрались три медсестры, я чувствовала резкий запах их духов. Одна держала меня за щеки, другая коричневой палочкой прижимала мне язык, третья светила фонариком в зев. Толстая записывала что-то, держа в руках сумку-планшет. Самая высокая достала из кармана маленькую баночку с чем-то, и они передавали ее друг другу, вдыхали пары. Меня всегда поражало, что гадже не имеют обоняния, удивляли запахи их тел, их мыла и пищи. Казалось странным, что они видят недостатки в других, а у себя не замечают. Медсестры понюхали баночку, покашляли и пожаловались, что от меня воняет. Одна из них позвонила куда-то и попросила помощи. Потом они сказали: «Отведем ее в душ».