Золи - [32]

Однажды вечером он, прыгнув с лестницы, дотянулся до люстры. Она с грохотом упала с потолка. Ошарашенный Странский лежал рядом.

— Обожание менее надежно, чем веревка, — изрек он, осматриваясь с удивленным видом.

Золи подошла и села возле него на мраморный пол. Я наблюдал эту сцену с балкона, расположенного над ними. Странский едва заметно улыбался, глядя на небольшой порез у себя на руке: в коже застрял крошечный осколок стекла. Она взяла его за руку, вытащила стекло из складок ладони, сказала «ш-ш-ш» и поднесла палец Странского к его губам. Он высосал оставшийся осколок.

Я, громко топая, спустился по лестнице. Золи взглянула на меня снизу вверх и улыбнулась:

— Мартин опять напился.

— Нет, не напился, — сказал Странский, схватил ее за локоть и снова упал. Я поднял его с пола и сказал, что ему надо бы принять холодную ванну. Он обнял меня за плечи. Поднявшись до половины лестничного марша, я вдруг представил себе, что роняю Странского и смотрю с высоты, как он катится по ступенькам вниз.

Золи, подняв голову, улыбнулась мне и пошла туда, где обычно спала. Она не привыкла ночевать в комнате, ей казалось, что на нее надвигаются стены. Поэтому Золи устроила себе постель в розарии. Утром я пошел к ней. Она спала под флорибундами[19]. Мылась она в ручье вдалеке от Дома творчества и не могла понять тех, кто купается в стоячей воде. Странский в пику ей стал мыться в огромной ванне, вынесенной на улицу. Сидя в ней, он распевал, намыливался, выпивал и смеялся. Золи уходила в лес и возвращалась с пучками дикого чеснока, съедобными цветами и орехами.

— Куда она ушла? — спросил я его как-то.

— Ох, не вытащите ли палку у себя из задницы, молодой человек?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ушла гулять. Ей надо, чтобы прояснилось в голове, ей не нужны ни ты, ни я.

— У тебя же жена, Странский.

— Не будь ночной вазой, — сказал он.

Такими выражениями, странными и вычурными, много лет назад пользовался мой отец. Странский крепко ухватил меня за плечо. Я попытался сделать шаг назад, но он сжал руку крепче, показывая, что все еще силен, как молодой.

— Меня интересуют ее стихи, — сказал он, — и только.

Ближе к концу лета появился табор Золи, двадцать кибиток стали на поле прямо позади Дома творчества. Спины лошадей поблескивали от пота. Проснувшись утром, я почувствовал запах походных костров. У Конки тянулся от края глазницы до шеи свежий шрам и не хватало одного из верхних зубов. Она вышла из кибитки со своим мужем, Фьодором. На ней было желтое платье. Спустившись по лесенке, она вдруг захромала, и я подумал: у кого же хватит мужества вести такую жизнь? Груди у нее висели, живот выпирал, и я вспомнил, что подобное печальное зрелище уже где-то видел.

Дети бегали голыми под струями воды. Мужчины взяли из кухни несколько пластиковых стульев и поставили их радом с кибитками. Золи смеялась, стоя среди толпы цыган. Странский вдруг тоже оказался в гуще событий — пил вместе с Вашенго, который нашел ящик «Харвейз Бристол Крим»[20]. Потрясающая штука. Я так и не узнал, где они его достали, но товар был контрабандный, и за него их могли арестовать. Странский и Вашенго выпили все до последней капли и перешли на сливовицу.

Наступила ночь, и нужно было ее прожить.

В ту неделю Золи написала лучшие свои стихи. Странский, который всегда прислушивался к ней и наблюдал за ней, сказал, что чувствует в ней новую музыку. Он теперь считал ее совершенно самостоятельным автором, сложившимся в чуждой нам среде. Странский говорил, что Золи слышит загадочные голоса, чьи речи порой непонятны ей самой, что она обрела мудрость невзначай — так птица слетает с ветки. Он проглатывал примесь абстракционизма и романтизма, которые раздражали его в других поэтах, позволял ей то, что считал ошибочным, только поправлял огрехи в размере ее стихов.

И все же перед моими глазами стоит такая картина: Странский в грязной рубашке, проработав весь день с Золи, идет к кибиткам и вместе с цыганами, словно один из них, садится играть в «бляшки» жестяными картами, а я в сторонке жду ее.

К концу недели Дом творчества обокрали. Обитатели табора забрали всю еду до последней крошки. Сломанную люстру повесили в одной из кибиток.

Я нашел Золи в одной из полупустых верхних комнат. Она сидела на стуле, комкая носовой платок. Увидев меня в дверях, Золи поднялась и сказала, что все в порядке, она всего лишь простудилась, но, проходя мимо меня, провела пальцами по моей руке.

— Вашенго говорит, что появились новые слухи.

— Что ты имеешь в виду?

— Переселение. Нам хотят дать школы, дома и больницы, — она потерла кулаком глаз с «ленивым веком». — Говорят, мы были отсталыми. А теперь мы новые. Говорят, это для нашей же пользы. Это называется закон номер семьдесят четыре.

— Это лишь разговоры, Золи.

— Как это получается, что одни знают, что лучше другим?

— Странский? — сказал я.

— Странский к этому не имеет никакого отношения.

— Ты любишь его?

Она уставилась на меня, потом посмотрела в окно на сад внизу.

— Нет, — сказала она. — Конечно, нет.

Снаружи донесся и затих смех.

Назавтра мы встретились вскоре после полудня вдали от Будермайса, у водяного колеса старой мельницы. Воду отсюда отвели. Золи постаралась запутать следы, чтобы ее не нашли. В кармане у нее была фотография: разветвившаяся молния, яркая голубая вспышка над темной землей. Она сказала, что этот снимок вырезала из журнальной статьи о Мексике, что когда-нибудь она бы не прочь туда съездить, это далеко, но она все равно бы поехала. Вероятно, когда все уладится, сказала Золи, она отправится по этой тропе. Она процитировала строчку Неруды о падении с дерева, на которое он не залезал. Я рассердился на нее: вечно она отворачивается, вечно меняется, заставляя меня чувствовать себя так, будто мне не хватает кислорода, — то ли дышишь свежим воздухом, то ли тонешь.