Зной прошлого - [53]

— А во что был одет?

— Белая вышитая рубашка была на нем.

— Белая вышитая рубашка! — тихо, словно сама себе, повторила одна из женщин. — Надел ее, когда приходил… последний раз…

Партизанские ятаки принесли в горы скорбную весть о гибели Атанаса Манчева и Ченгелиевых. Отряд, располагавшийся тогда в Айтосских горах, в торжественном строю прощался с героями. Пламенные слова об их подвиге, о жизни своего друга Атанаса Манчева — Моца сказал тогда Михаил Дойчев. Ненавистью к врагу и решимостью сражаться до полной победы горели сердца народных борцов.

Судьба Райо Будева

Впервые я увидел его в камере жандармского застенка. Насколько помню, Будев был среднего роста, лет двадцати пяти, смуглый, с густыми, слегка нахмуренными бровями, с небольшими аккуратными усиками. Его лицо несколько портили шрамы и рубцы — по всей видимости, следы давней травмы. Обычно он целыми днями молча сидел в углу камеры. В разговоры ни с кем не вступал. Время от времени тяжело вздыхал с затаенной болью и как-то виновато посматривал на своих сокамерников. Только в такие минуты и можно было увидеть его глаза. Среди нас никто не знал его раньше. Все попытки узнать, когда и за что он был арестован, оказались безрезультатными. Военная форма со следами споротых погон и брезентовые сапоги подсказывали, что скорее всего он разжалованный солдат. Никто не приносил для него передачи с едой, никто не просил о свиданиях с ним, и поэтому мы решили, что он не из наших мест. Не помню, когда и почему возник слух, будто Будев сотрудничает с полицией, но этого было достаточно, чтобы мы перестали проявлять к нему какой-либо интерес. Некоторые, правда, сомневались, как может Будев быть связан с полицией, если уже целую неделю не получает даже куска хлеба. Из своих скудных порций мы отдавали ему немного хлеба и пожелтевшей брынзы. Он молча брал и снова уходил в свой угол. И так каждый день, вплоть до той самой ночи…

Помню, как он поманил меня и молча показал на место рядом с собой. Я пристроился возле него, но Будев по-прежнему хранил молчание. Почувствовав неловкость своего положения, я недоуменно взглянул на него. Будев сидел, привалившись к стене, и его взгляд отрешенно блуждал по камере.

— Ты не болен? — спросил я, чтобы прервать затянувшееся молчание.

Ни один мускул не дрогнул на его лице. Наконец, по-прежнему не глядя на меня, он заговорил:

— Меня зовут Райо. В нашем роду нет никого с таким именем. Видно, моя мать хотела, чтобы жизнь моя прошла как в раю. Но не получилось. И жить мне осталось уже недолго — скоро меня расстреляют.

Я даже вздрогнул от его слов, но Будев предостерегающе поднял руку, как бы прося не возражать ему:

— Молчи. Я знаю, что будет со мной. А вот ты доживешь до победы. Расскажи потом то, что услышишь от меня.

— Кому рассказать?

— Кто-нибудь непременно разыщет тебя.

— Неизвестно еще, кто из нас доживет, а кто и нет, — прошептал я, — так что не стоит гадать. Расскажи лучше, если, конечно, хочешь, о том, что мучает тебя.

— Мучает меня то, что из-за меня должен погибнуть ни в чем не повинный человек.

Прошли годы. Я уже почти забыл о том давнем разговоре. Никто не искал встреч со мной, да и я сам в суете повседневных дел все реже мысленно возвращался к тем давним событиям. Будев был похоронен в братской могиле. Его имя выбито на гранитной плите рядом с именами моих товарищей, расстрелянных в ту ночь фашистскими палачами. И вот однажды, спустя много лет, меня разыскала его дочь. Вероятно, он именно ее и имел в виду, когда говорил, что кто-нибудь наверняка захочет встретиться со мной. Не знаю, почему он не сказал мне, что у него есть дочь. И вот теперь я должен был пересказать услышанную мною много лет назад трагическую исповедь другому человеку.

Все, что я знал о Будеве, было мне известно только с его слов. И хотя его рассказ казался искренним, все же человеку порой свойственно беспочвенно обвинять в собственных неудачах других людей. Встреча с дочерью Будева побудила меня разыскать людей, знавших его в последние годы его жизни…

— Разумеется, помню его, как не помнить… — такими словами встретил меня бай Ганчо. — Должен тебе сказать, что с этим парнем мы ошиблись. Когда он появился в нашем селе, обстановка была крайне тяжелой. Фашистское правительство уже развязало войну против собственного народа. Много было провокаторов, трудно разобраться в каждом новом человеке. Ну а иначе с нашей молодежью он сошелся бы быстро, дружили с ним…

— Меня сторонились, почему — не знаю, — рассказывал мне Райо в ту давнюю ночь. — А мне к тому времени уже надоело скитаться из села в село. Кем и где я только не работал. Хотелось осесть где-нибудь. А их село сразу понравилось. По всему было видно, что народ здесь подобрался решительный и готовят они что-то значительное. Ходил на вечеринки, на посиделки, слушал их рассказы, их песни. Мне не составило особого труда догадаться, что именно они скрывают. Радовался от души, сам мечтал включиться в работу. Набрался смелости — принялся расспрашивать о том, что мне было неясно. Свое мнение высказывал не таясь, как перед товарищами. Даже предложил какое-то конкретное дело. Считал, что недопустимо сидеть и ждать, когда по всей стране полыхает огонь борьбы. Но, видимо, что-то сделал не так, в чем-то ошибся. Вместо поддержки почувствовал сначала настороженность, а потом и вовсе попал в полную изоляцию. Стоило мне появиться где-либо, как тут же прерывались разговоры, стихал смех. Попытался объясниться, но в ответ они лишь пожимали плечами и говорили: «Мы политикой не интересуемся, с коммунистами не имеем ничего общего». Но мне было ясно, что они просто не доверяют мне, остерегаются меня. Нетрудно было догадаться, кто у них главный. Встретил как-то на площади этого человека и спросил без всяких недомолвок: «Почему твои люди избегают меня? Разве я враг? Я не мог ждать, когда вы решите привлечь меня, сам пришел, потому что ненавижу богатеев, фашистов. Ту самую прибавочную стоимость, о которой ты рассказывал, я на своем горбу испытал. И сейчас мне не легче. С утра до ночи спину гну на чужих людей, я даже поесть не могу досыта. Так что мое место среди вас». Он даже не взглянул на меня. Сидел и курил неторопливо. Наконец нарушил молчание: «Не знаю, каких ваших и наших ты имеешь в виду. Скажи лучше прямо, не темни». Схватил его за плечо: «Хочу быть с вами, с вами, с коммунистами». А он тут как отрезал: «Ты меня к коммунистам не причисляй. Не было у меня с ними никаких дел и не будет. Так и передай это тому, кто тебя послал». И тут же повернулся и ушел не простившись. Остался я один на площади. Постоял там недолго да и пошел к сельскому клубу. Никто меня не окликнул по дороге, никто не заговорил со мной. Так и потянулась моя жизнь: дом — работа, работа — дом. Вроде бы все нормально, а душа болит. Не по мне было такое затворничество. Надеялся, что поймут меня рано или поздно и привлекут к работе. Но так и не дождался.