Знай мое имя. Правдивая история - [95]

Отчет сотрудника уголовно-исполнительной инспекции оказался, конечно, препятствием на этом пути, но было мое заявление на двенадцати страницах, были заявления моих родных и близких, а также более чем две сотни подписей от студентов Стэнфорда — со всем этим у нас был шанс. Мне сообщили, что время обращения к судье будет ограничено, поэтому мне полагалось прочитать сокращенную версию своего заявления. Я сосредоточилась на том, что более всего хотела бы сказать Броку. Я надеялась, что его посадят по крайней мере года на два, и это будет мое напутственное слово. Помощник окружного прокурора сказала, что, возможно, нам захочется покинуть зал суда сразу после моего выступления, ведь если Брока уведут в наручниках, то страсти в его семье накалятся до предела. Я вспомнила те топот и крики. Трудно забыть, когда твоя победа сопровождается суматохой душевных мук. Как бы я ни злилась, мне никогда не доставляло удовольствия видеть страдания других людей.

В самолете я достала компьютер, чтобы внести несколько изменений, уткнулась локтями в живот и принялась печатать двумя пальцами. Вдруг женщина, сидевшая слева от меня, закричала: «Ему плохо, помогите кто-нибудь!» Мужчина рядом с ней трясся, голова его была запрокинута навзничь, рот открыт. На его футболке была фотография семьи. Маленький сын уставился на отца, дочь-подросток сидела рядом со мной. Появились двое мужчин и заявили, что они врачи. Пока мать семейства билась в истерике, умоляя что-то сделать, сестра жестом подозвала брата и усадила себе на колени. Она обняла его, а потом спокойно объяснила докторам природу приступов своего отца. Она смотрела на людей, высовывающих головы в проход, и бормотала: «Оставили бы нас все в покое». Я понимала, что она чувствует, понимала, как хочется ей вместе со своей болью залезть с головой под одеяло, чтобы никто не глазел на них. Мать была вне себя, братишка хлопал широко открытыми глазами, а девочка глазом не моргнула. Усваивала.

Тиффани приехала в родительский дом вечером накануне оглашения приговора. Она могла остаться только на одну ночь, потом ей нужно было возвращаться сдавать выпускные экзамены. Она лежала на моей кровати и просматривала адресованные Броку письма из Огайо со словами поддержки. Ее это выводило из себя. Я, сидя за столом, вносила окончательную правку в свое заявление. Я попросила сестру больше не читать и перестать волноваться. У меня было припасено кое-что получше.

Той ночью я хорошо выспалась, тревога несколько улеглась. Приходилось все время напоминать себе, что моей задачей было поставить в этом деле точку. Утром я натянула свитер цвета прокисшего молока — третий и последний раз я надевала его в суд. Положила в сумочку пирожное. Тиффани уехала пораньше, чтобы встретиться с подругами у здания суда. Я вышла из дома с распечатанной копией своей речи, но забыла ключи и, оказавшись снаружи, не смогла открыть машину. Сестра вернулась и забрала меня. Я сидела на пассажирском месте, погруженная в себя, и по дороге кое-что дописывала. В «каморке для жертвы» я показала Лукасу последние правки и даже читала их вслух, все время спрашивая: «Нормально звучит? А эта строчка пойдет?»

Я знала, что собирались прийти друзья; правда, мало представляла себе, каково видеть столько знакомых лиц на своей стороне в зале суда. Мэл, Кайла, Афина, Николь, Мишель с дочерью, бабушка Энн, Энни, Джулия, Майерс, подруги Тиффани, мать с отцом — каждый из них, ни на секунду не задумываясь, отложил свои дела, чтобы быть со мной. Тоскливое, всегда угнетавшее меня пространство, в котором я чувствовала себя совсем одинокой, сейчас выглядело как совершенно обычная комната. И я сказала себе: «Теперь ты поняла, что твои близкие готовы биться за тебя, просто надо было позволить им это делать».

Я улыбнулась детективу Майку Киму. Я была слегка возбуждена и чувствовала себя непобедимой. Но все-таки кое-что меня беспокоило. Я думала, что буду стоять на месте свидетеля, точно так, как при даче показаний — лицом к залу. Но выяснилось, что мне придется смотреть на судью, то есть повернуться спиной к залу. Теперь я поняла, почему заявление о воздействии на жертву, как говорила мне помощник окружного прокурора, следовало адресовать именно судье. Брок с адвокатом будут сидеть за столом спинами ко мне. Меня поразило, что присяжных не будет — их ложа останется пустой. Жаль, они не увидят, как я восстановлю свою личность, как перепишу тот образ, который они знали. Справа от меня сидел старший чин из офиса окружного прокурора, мистер Розен, на коленях которого лежало два листка бумаги. Были заготовлены сразу две речи: одна — если все пойдет хорошо, вторая — если нас ждет провал. Он то и дело переводил взгляд с одного листка на другой.

Зал был забит совершенно посторонними людьми, из этого я сделала вывод, что мое дело было лишь одним из многих. Моя семья наблюдала, как какому-то мужчине вынесли приговор за вождение в нетрезвом состоянии. Затем поднялась девушка-китаянка в красной блузке с кипой бумаг в руках. Голос ее дрожал, английский явно не был родным. Она говорила о своем бывшем женихе, который избивал ее. Она попросила у судьи разрешения показать фотографии своего лица после избиений. Судья натянуто улыбнулся и ответил: «Ну, почему бы и нет». Девушка вынула несколько больших снимков. Вся нижняя часть ее лица была словно залита кетчупом. По залу прокатилась волна вздохов. Я поняла, что мужчина, стоявший в паре метров от нее, сложив руки за спиной, и был тем, кто сотворил с ней такое. Она сказала, что сейчас на ней та же блузка, что и в тот день. Судья прервал ее, подняв руку, и поинтересовался, долго ли она собиралась говорить. Меня это потрясло. Я даже не представляла, что он может так просто прервать говорящего. Девушка ответила, что почти закончила, и продолжила, стараясь набрать прежний темп на английском. Я смотрела то на нее, то на судью, боясь, что ей не дадут закончить. Я видела листы у нее в руках, мы добрались уже до заключительного абзаца, почти финал. Судья снова перебил ее, напоминая, что пора закругляться. Он уже начал складывать бумаги. Девушка заверила его, что осталась всего пара строк. Она стояла там, в паре метров от своего обидчика, боролась за свою жизнь на чужом языке, в чужой стране, а ей — пусть не в открытую, а только намеком — заявляли, что ее проблемы отнимают слишком много времени. Мужчина, которого она обвиняла в нанесении побоев, повлекших проблемы со здоровьем, просил смягчения приговора. Девушка спросила: «А когда избивают меня, могу ли и я просить о более мягком к себе отношении?»