Знай, что я люблю тебя - [50]

В улыбке Монтсе сквозила усталость. Лейла достала из шкафа два одеяла и расстелила их на ковре.

— Этой ночью ничто не должно тебя беспокоить.

— Нет, Лейла, меня ничего не беспокоит, не волнуйся. Только не говори, что ты для этого выгнала из дома свою тетю!

— Она прекрасно переночует у родни или у соседей. А ты моя гостья.

У Монтсе совершенно не было сил, чтобы спорить. Она безучастно наблюдала за Лейлой, которая рылась в шкафу, разыскивая что-то среди наваленных там вещей. В конце концов африканка торжественно вытащила портновские ножницы. Она присела рядом с иностранкой и наклонила ей голову.

— Что ты делаешь?

— Я хочу тебя подстричь. Сама ведь просила!

Монтсе улыбнулась. Она старалась проникнутьсядухом умиротворения, исходившим от Лейлы. Она повернула голову и замерла. Медсестра начала отстригать длинные пряди, складывая их кучкой на ковре. Равномерное щелканье ножниц и прикосновения мягких рук Лейлы нагоняли на Монтсе сон, но она с ним отчаянно боролась, потому что не хотела пропустить ни единой секунды.

— Лейла.

— Что?

— Я солгала тебе. — Лейла ничего не ответила. — То есть не солгала, но и правды не сказала.

Хоть Монтсе и замолчала, сделав паузу, африканка не захотела подать виду, что заинтересовалась ее признанием.

— Это правда, что у меня была дочь. Но она умерла в прошлом августе.

Монтсе впервые сама заговорила с кем-то о дочери после ее смерти. Она почувствовала, что ей становится легче. Лейла поцокала языком, но не сказала ни слова.

— Разбилась на мотоцикле. Ей было девятнадцать лет, и ее звали Тересой, как мою сестру.

В хижине надолго воцарилась тишина, нарушаемая лишь щелканьем ножниц, воем ветра да хлопаньем брезента под его порывами. Последнее, что услышала Монтсе, прежде чем окончательно погрузиться в сон, был голос Лейлы, произнесший лишь одно слово:

— Спасибо.

* * *

Множество солдат, в жизни своей никогда ничего не читавших и не бравших в руки даже газету, сейчас занимали очередь, чтобы получить свежую прессу или собирались кучками и слушали, пока самый грамотный громко читал новости, приходившие из Испании. В Эль-Айуне слишком поздно узнали, что испанское правительство продало Марокко большую часть «Фосс Бу Краа» — предприятия по добыче фосфатов. Когда это известие распространилось среди чиновников, большая часть публики уже гудела, как растревоженный пчелиный улей. В казармах офицеры избегали отвечать на вопросы солдат и отказывались обсуждать уличные беспорядки, марши независимости и более серьезные происшествия. Ограбление церкви и убийство дьякона сыграло роль толчка, качнувшего с трудом поддерживаемое хрупкое равновесие во взаимоотношениях местного населения и испанцев.

У Сантиаго Сан-Романо не было особых причин, чтобы плохо спать ночами, исключая разве что постоянно маячившего перед глазами сержанта Бакедано. Каким-то непостижимым образом нервозность, в которой жила вся казарма, радостно возбуждала его, приводя в благодушное настроение. Разговоры о политике часто были ему скучны и непонятны. Апрель и май прошли в постоянной спешке, смене прибывающих и убывающих войск, противоречивых приказах командования, в каких-то нескончаемых маневрах, ночных учениях. Многие обвиняли полицию в неспособности противостоять бесчинствам африканских повстанцев и навести порядок в городе, и происшествие в церкви стало каплей, переполнившей чашу тер пения. В прессе оно было представлено как террористический акт. Сантиаго старался даже не вспоминать о своем в нем участии, ибо при одной мысли об этом его охватывал нечеловеческий ужас. Он успокаивал свою совесть и не обращал внимания на возмущенные голоса, обличающие бездействие полиции и войск.

Гильермо совершенно по-иному переживал происходящее. Работы в зоопарке были прекращены, и большую часть дивизии бросили на минирование границы с марокканцами. Когда боеприпасы стали заканчиваться, они начали устанавливать муляжи из пластика. Эти фальшивки были так похожи на настоящие, что могли легко обмануть тех, против кого были направлены, и нередко приводили войска противника к фатальным ошибкам.

Тем временем Сан-Роман водил «лендроверы», офицерские машины, грузовики, даже строительную технику — в общем, все, что было снабжено мотором и четырьмя колесами. Каждый день он видел на дороге войска, которые возвращались с учений, вконец измученные маневрами в пустыне. Как минимум три раза в неделю отвозил военный патруль на фосфатные шахты Бу-Краа. Опасность саботажа существовала не только среди рабочих на месторождениях, но и среди государственных служащих предприятия, что жили в столице. Меньше года назад ленточный транспортер, который доставлял готовое сырье к морю, был подожжен двумя африканцами, которые сейчас отбывали срок в канарской тюрьме. Солдаты регулярной армии и легионеры проводили долгие дни под палящим солнцем Сахары, следя за тем, чтобы к шахтам или транспортеру не приближалась даже пустынная лисица, не говоря уже о постороннем человеке. В чиновничьих офисах и во всех без исключения помещениях предприятия витала атмосфера постоянной тревоги.

На улицах чувствовалось напряжение, которое казалось Сан-Роману абсурдным. Солдаты охраняли местный институт в часы занятий, отель «Парадор Насьональ», здание правительства Сахары, здание муниципалитета. По улицам ходили патрули, вооруженные винтовками СЕТМЕ или короткоствольными автоматами, мешаясь с мирным населением и подмечая все, что выходит за рамки обыденности. Но Сантиаго Сан-Роман по-прежнему не замечал в Эль-Айуне ничего особенного. Небрежно проверяя документы у прохожего или шофера автомобиля, он бросал африканцам приветливые фразы на арабском, вгоняя тех в недоумение. Ему не нравилось дежурить на контрольных пунктах, устроенных на пересечении улиц, где нередко приходилось производить обыски. И наоборот, он был счастлив заступить в патруль в торговые ряды или на центральной площади. Там он всегда мог встретиться с Андией, ее матерью, кузинами или еще с какой-нибудь женщиной из их семьи.