Знатный род Рамирес - [63]

После завтрака фидалго заставил себя сесть за стол и стал нервно шелестеть исписанными страницами. Потом вдруг схватил шляпу и помчался в Вилла-Клару, на телеграф. У Нунеса не было ничего для его милости. Он бросился, весь в поту и пыли, в муниципалитет. Но сеньора председателя там не оказалось: уехал в Оливейру!.. Сомнений нет: другая кандидатура одержала верх, над ним зло посмеялись! Фидалго вернулся в «Башню», исполненный решимости расквитаться с Кавалейро за оскорбление, нанесенное его имени, его достоинству! Всю пятницу — душный, пасмурный день — он провел в горьких мыслях о мести. Месть будет публичной и кровавой. Лучше и проще всего рассечь хлыстом усатую физиономию негодяя как-нибудь в воскресенье, при выходе из собора! После ужина (к которому фидалго, терзаемый досадой и унижением, едва притронулся) он надел фрак и вновь отправился в Вилла-Клару. На телеграф он больше не пойдет — совестно Нунеса. Он проведет вечер в клубе за бильярдом, попивая чай в приятной компании, с улыбкой просматривая возрожденческие газеты, — чтобы все запомнили, как он был безразличен, если в городе станет известно о западне, в которую его заманили.

Он вышел во двор; под деревьями было уже совсем темно. Быстро опускался хмурый, холодный вечер. Фидалго открыл ворота… и очутился лицом к лицу с рассыльным, который приковылял, прихрамывая на больную ногу, и сразу закричал, едва переведя дух: «Телеграмма!» Фидалго выхватил листок у него из рук. Затем побежал на кухню, рявкнул на тетю Розу за то, что там темно, и, светя себе спичкой, жадно, в один миг охватил взглядом благословенные слова: «Премьер согласен, все в порядке…» Далее Кавалейро напоминал, что ждет его в Коринде в воскресенье к одиннадцати часам — они вместе позавтракают и поболтают.

Гонсало Мендес Рамирес дал рассыльному пять тостанов за труды и взбежал по лестнице в библиотеку. Там, при более ровном свете керосиновой лампы, он еще раз перечитал упоительную телеграмму: «Премьер согласен, все в порядке…» В порыве благодарности к Кавалейро он решил устроить грандиозный ужин в «Угловом доме», дабы тем скрепить на вечные времена примирение двух семейств. Грасинье он скажет, чтобы ради такого замечательного праздника она вышла в открытом платье и надела свое великолепное бриллиантовое колье — последнюю уцелевшую драгоценность из исторической сокровищницы рода Рамиресов. — Ах, этот Андре! Что за молодчина!

* * *

Часы в ящике черного лака прохрипели девять раз. Только тогда Гонсало заметил, что над башней давно бушует ливень; а он, в упоении победы, увлекшись радужными мечтами, разгуливал по библиотеке и даже не слышал, как дождь стучал по каменной веранде и шуршал в листве лимонных деревьев.

Чтобы успокоиться и достойно занять этот вечер, который придется провести наедине и взаперти, он решил поработать над повестью. Необходимо поскорей закончить «Башню дона Рамиреса», пока не наступило хлопотливое время выборов. В январе, к открытию кортесов, его древнее имя украсится новым ореолом эрудиции и таланта. Итак, фидалго надел фланелевый халат, сел за стол, придвинул поближе стакан вдохновительного чая и медленно перечел начало главы второй, которое не совсем его удовлетворяло.

Действие происходило в Санта-Иренейском замке, в тот августовский день, когда тяжело раненный в долине Канта-Педры Лоуренсо Рамирес оказался пленником байонского Бастарда. Алмокадем пеших ополченцев, сам раненный в руку, сумел доставить печальную весть в Санта-Иренею, и Труктезиндо Рамирес уже знал о несчастливом исходе сраженья. В этом месте своей поэмы дядя Дуарте описывал в расслабленно-меланхолическом тоне горе старого великана: стеная, шагал он по оружейному залу и оплакивал в невыразимой муке своего сына, который был цветом всего рыцарства Риба-Кавадо, а теперь лежит, повергнутый, опутанный вервием, на носилках, во власти у челядинцев Бастарда.

Потоки слез струились по щекам,

От бурных воздыханий лопнул панцирь…

Увлеченный дядей Дуарте в ту же чувствительную колею, Гонсало в первых строках главы описывал убитого горем старика: тяжко поникнув головой, он сидел на скамье; в белой бороде сверкали капли слез, могучие руки бессильно опустились, точно у слабой женщины; на каменном полу, стуча хвостами, перед ним сидели верные борзые и смотрели скорбными, преданными, почти человечьими глазами. Но сейчас это плаксивое отчаяние показалось Гонсало неуместным; оно не вязалось с неукротимым духом дедушки Труктезиндо. Дядя Дуарте, из рода Балза, не был отпрыском фамилии Рамиресов и не мог чувствовать нутром всю несокрушимую силу этой крови. Как и следовало ожидать от хнычущего романтика поколения 1848 года, он затопил потоками слез железный лик воителя, друга и соратника короля Саншо I. Надо было восстановить в духе современного реализма истинный облик санта-иренейского сеньора. А потому, вычеркнув бледное и фальшивое начало главы, Гонсало стал набрасывать этот эпизод в более мужественных тонах, сделав упор на воинственной суете, охватившей Санта-Иренею. Простая и возвышенная верность вассальному долгу не позволяла дедушке Труктезиндо думать о сыне; месть за тяжкое оскорбление он отложил на более подходящее время, а сейчас делал все, чтобы ускорить сборы и идти в Монтемор на выручку инфантам, которые остались без защиты после побоища в Канта-Педре. Грозный сеньор совместно с адаилом отдавал в оружейном зале последние распоряжения, когда его дозорные, прятавшиеся от августовского солнца в нишах барбакана, приметили вдали, за рощами Рибейры, сверканье оружия: конный отряд поднимался к Санта-Иренее. Начальник караула, толстый, вечно озабоченный Ордоньо, тяжело дыша, взобрался на площадку дозорной башни и сразу разглядел стяг Лопо Байона, узнал протяжное пение его мавританского рожка, летевшее над полями. Приставив к губам волосатые руки, Ордоньо отчаянно завопил: