Знатный род Рамирес - [45]

— Я даже подумал, что ты и в самом деле даешь ужин: пробило уже девять, полдесятого, а Тито все нет, хотя мы условились пойти вместе к доне Казимире. Что ж, думаю, он тоже узнал, что у Гонсало к ужину будут дамы, и отправился в «Башню». Наконец он является в куртке и полуплаще с капюшоном, и я узнаю, что все это шутки сеньора Гонсало!

Странное подозрение мелькнуло в голове фидалго.

— Как? Как? В куртке и полуплаще с капюшоном? В тот вечер на Тито был полуплащ с капюшоном?

Но Барроло вдруг закричал с балкона не своим голосом:

— Ой, господа! Караул! Сюда идут старухи Лоузада!

Жоан Гоувейя вскочил с канапе и стал лихорадочно застегивать сюртук. Гонсало, заметавшись, наткнулся на Тито и Барроло, которые пятились подальше от балкона, чтобы их не успели заметить через широкие стекла. Даже падре Соейро предусмотрительно вышел из своего угла, где, надев очки, просматривал «Портский вестник». Затем все столпились у балконной двери и, прячась за гардиной, точно солдаты у бойницы, стали следить за площадью, позлащенной вечерним солнцем, которое стояло уже над самой кровлей Канатной мануфактуры. Со стороны Сорочьей улицы надвигались старухи Лоузада, обе тощие и вертлявые, обе в черных шелковых накидках, расшитых стеклярусом, обе под выгоревшими клетчатыми зонтами; их острые тени скользили по выложенной плитами мостовой. Сестры Лоузада! Сухие, черные, крикливые, точно галки, они издавна наводили трепет на всю Оливейру. Именно они вынюхивали чужие тайны, разносили сплетни, плели интриги. Не было в несчастном городе ссоры, грешка, треснувшего чайника, разбитого сердца, опустевшего кармана, приоткрытого окна, паутинки в углу, незнакомого лица на перекрестке, новой шляпки, надетой к мессе, торта, заказанного в кондитерской у Матильды, чтобы этого не приметили две пары беспокойно рыщущих, тускло-агатовых глазок и не обсудили, сопроводив язвительными комментариями, два длинных языка. От них исходили все анонимные письма, наводнявшие округ; набожные дамы принимали визит зловещих сестер как ниспосланную за грехи кару. В гостях они сидели часами, треща языком и жестикулируя костлявыми руками. Где ни появлялись эти старухи, они сеяли ядовитые семена вражды и подозрений. Но кто посмел бы выставить за дверь сестер Лоузада, дочерей покойного генерала Лоузада? Они в родстве с епископом! Они пользуются влиянием в могущественном братстве «Господа крестного пути в Пенье»! За их спиной — девство, столь суровое, столь закоренелое, столь изнурительное, столь устрашающе показное, что Марколино из «Независимого оливейранца» дал им прозвище: «Две тысячи дев»,

— Пронесло! — выдохнул с облегчением Тито.

И действительно, посреди Королевской площади, возле решетки, ограждающей старинные солнечные часы, сестры остановились и подняли свои черные мордочки к церкви св. Матфея, как бы что-то там вынюхивая или выслеживая. Колокола зазвонили — в церкви совершался обряд крещения.

— Проклятье! Они идут сюда!

Видимо, приняв окончательное решение, старухи двинулись прямиком к. подъезду «Углового дома». Поднялось всеобщее смятение. Толстые ноги Барроло, обратившегося в паническое бегство, так сотрясали пол, что с поставцов чуть не попадали пузатые индийские вазы. Гонсало срывающимся голосом призывал укрыться в яблоневом саду, растерявшийся Гоувейя в отчаянии искал по всей комнате свой цилиндр. Только Тито, который открыто враждовал с обеими старухами, за что получил от них прозвище «Полифем»*, спокойно удалялся из залы, прикрывая своим телом падре Соейро. Вспугнутое общество уже толпилось у двери, когда в гостиную вошла Грасинья в свежем шелковом платье земляничного цвета; она удивленно, с улыбкой оглядела бегущих в панике гостей.

— Что случилось? Что с вами?

Единодушный сдавленный вопль уведомил молодую хозяйку об опасности,

— Старухи Лоузада!

— Ах!

Тито и Жоан Гоувейя торопливо пожали ее похолодевшую руку. Колокольчик у подъезда грозно звякнул! Таща на буксире кругленького падре Соейро, мужчины беспорядочной толпой поспешили прочь, в библиотеку; запершись изнутри на засов, Барроло крикнул жене:

— Убери крюшон!

Бедная Грасинья! Ей некогда было даже позвонить слуге!

Собрав все силы, она схватила тяжелый поднос и вынесла в коридор. Если бы старухи его заметили, то сплетня о диких попойках в «Угловом доме» вознеслась бы над городом, как колокольня св. Матфея. Затем, едва переводя дух, она бросилась к зеркалу, проверить, в порядке ли прическа, и, наконец выпрямившись, точно боец на ристалище, со спокойным и улыбчивым бесстрашием древних Рамиресов, остановилась посреди гостиной и стала ждать натиска ужасных сестер.

* * *

В следующее воскресенье, после завтрака, Гонсало проводил сестру к тете Арминде Вьегас: накануне вечером, принимая (как обычно, по субботам) ножную ванну, старушка ошпарилась и от испуга слегла, а затем потребовала консилиума в составе всех пяти хирургов Оливейры. Выйдя от нее, Гонсало выкурил сигару под акациями на Посудной площади, размышляя о своей заброшенной повести, и особенно о главе второй. Глава эта и пугала его и притягивала: в ней предстояло описать роковую встречу Лоуренсо Рамиреса с Лопо Байоном, «Бастардом», в долине Канта-Педры. Фидалго шел уже по дороге к «Угловому дому» (Барроло упросил его съездить вместе с ним верхом в Пиньял-де-Эстевинья, чтобы насладиться прохладой серенького воскресного дня), как вдруг на Сторожевой улице увидел нотариуса Гедеса, выходившего из кондитерской Матильды с огромным пакетом пирожных. Легко шагая, фидалго перешел к нему на другую сторону улицы. Пузатенький, неповоротливый Гедес ждал его на краю тротуара, учтиво сняв шляпу и обнажив лысину, посреди которой красовался седоватый хохолок, снискавший ему кличку «Удод»; от нетерпения он привставал на цыпочки, поблескивая лаковыми носиками щегольских ботинок.