Знатный род Рамирес - [114]

— Давно? — нахмурился Гонсало.

— Да уж не меньше получаса сидят, ваша милость. Гонсало тихо пробрался к себе, бормоча: «Ни стыда, ни совести! Не успел Андре приехать, они уже тут как тут!» Когда он помылся и сменил сюртук, в комнату влетел необычно сияющий, пунцовый Барроло в рединготе и цилиндре.

— Ого, каким ты франтом, Барроло!

— Чудеса! — заорал тот, обнимая его с необычным пылом. — Я как раз собирался вызвать тебя телеграммой!

— Зачем?

Барроло запнулся.

— Зачем? Да так, знаешь… Из-за выборов, вот зачем! Ведь завтра выборы! Кавалейро приехал. Я только что от него. Сперва был во дворце у сеньора епископа, а оттуда — к губернатору. Андре блистателен! Усы подстриг, помолодел. Новости привез… великолепные, скажу тебе, новости!

Барроло потирал руки и так сиял, так лучился радостью, что фидалго с любопытством вгляделся в него.

— Постой-ка, Барролиньо! Ты говоришь, что принес мне хорошую весть?

Барроло с грохотом отскочил, словно дверь захлопнул. Он? Хорошую весть? Ничего подобного! Он и не знает ничего. Кроме выборов, конечно. Вся Муртоза проголосует, как один человек!

— Ну, значит, показалось! — пробормотал фидалго. — А Грасинья что?

— Грасинья? Тоже ничего не знает!

— Чего она не знает? Я хочу сказать — что она, как себя чувствует?

— А-а… Ничего, сидит со старухами. Битый час у нее торчат, мерзавки! Опять благотворительный базар, в фонд нового сиротского приюта. Ох, и надоели эти базары… Послушай, Гонсало, ты останешься до воскресенья?

— Нет, завтра уеду.

— Ну как можно!

— Выборы, дорогой мой! В этот день надо быть дома, в своем штабе, так сказать, в самом сердце округа…

— Ах, жаль! — сокрушался Барроло. — Узнал бы все сразу, заодно. Я собираюсь закатить такой обед!..

— Что это я узнал бы?

Барроло опять поперхнулся, щеки его надулись от смеха и запылали огнем. Потом он затараторил:

— Что узнал? Да ничего! Результаты, то да се… Гулянья будут, фейерверк. Я в Муртозе выкачу бочку вина,

Гонсало, широко улыбаясь, взял его за плечи:

— Говори уж прямо, Барролиньо. Выкладывай, У тебя есть какая-то добрая весть.

Но Барроло шумно отнекивался: ничего он не знает, Андре ничего не говорил, и вообще все это чушь!..

— Ну, бог с тобой, — сказал фидалго, не сомневаясь в существовании приятного секрета. — Спустимся лучше вниз. А если эти сороки еще там, пошли к Грасинье лакея: пусть скажет, и как можно громче, что я приехал и прошу ее подняться ко мне. С этими кикиморами церемониться нечего.

Барроло заколебался:

— Сеньор епископ с ними хорош… А он был сейчас так любезен…

Но, выйдя на лестницу, они услышали звуки рояля и голос Грасиньи. Она уже избавилась от визитерш и пела старую патриотическую песню вандейцев, которую они с Гонсало певали вместе в те давние времена, когда оба горели романтической рыцарской преданностью к Бурбонам и Стюартам:

Monsieur de Charrette a dit а ceux d'Ancennes: «Mes amis!»

Monsieur de Charrette a dit…[4]

Гонсало осторожно отодвинул портьеру и закончил куплет, поднявши руку, как знамя:

…Mes amis,

Le roi va ramener les fleurs de lys…[5]

Грасинья вскочила с табурета-вертушки.

— А мы тебя не ждали! Я думала, ты останешься на выборы дома. Как там?

— Все хорошо, слава богу. Только я вот совсем заработался. Кончил повесть, по избирателям ездил.

Барроло, беспокойно крутившийся по гостиной, подбежал к ним, — его по-прежнему распирало:

— Знаешь, Грасинья, твой брат, как приехал, просто сгорает от любопытства. Ему вздумалось, будто у меня для него заготовлена хорошая весть. А я ничего не знаю, кроме выборов, конечно. А, Грасинья? Правда?

Гонсало ласково поднял за подбородок личико сестры.

— Ты ведь знаешь. Скажи мне.

Она слегка покраснела, улыбнулась. Нет, нет, она ничего не знает, только про выборы…

— Ну, скажи!

— Я не знаю… Это все Жозе…

Она улыбнулась — и в этой жалобной, уступчивой улыбке было признание; тогда Барроло не выдержал, его прорвало, и правда вылетела из его уст, как ядро из мортиры. Ну, так и быть! Есть! Есть новость! Поразительная! Андре ее привез, и сам преподнесет, свеженькую, тепленькую…

— Рад бы, да не могу! Слово дал. Грасинья знает, я с ней поделился. Но и она должна молчать, тоже дала слово. Так что жди Андре. Он к чаю будет и сам взорвет бомбу. Да, именно — бомбу!

Гонсало, сгорая от любопытства, небрежно пожал плечами:

— Знаю, знаю! Я получил наследство. Что ж, тебе причитается пятнадцать тостанов.

Пока длился обед и после, за кофе, слушая песни Грасиньи (на этот раз во славу Стюартов), Гонсало с нетерпением ждал Андре. Ему и в голову не приходило, что хоть капля досады или злобы примешается к этой встрече. Гнев, поднявшийся в тот горький вечер у бельведера и зревший в тяжелые дни сомнений, рассосался после трогательной беседы с Грасиньей. В то историческое утро, когда он проучил задиру, Грасинья плакала перед ним так искренне, так простодушно и поклялась держать себя с достоинством. Да и Андре, покинув Оливейру, показал, что не хочет поддаться суетному искушению. Не порывать же с Андре теперь, когда еще не улеглись толки, вызванные их нашумевшим примирением, которое и привело соблазнителя в «Угловой дом»! В конце концов, что пользы от сетований и гнева? Как ни горюй, как ни бейся, того, что случилось в бельведере, не исправить, если вообще что-нибудь случилось. И вот последние остатки вражды к Андре испарились из его покладистой и доброй души, где чувства, особенно горькие, держались так же недолго, как тучки на летнем небе…