Знание-сила, 2008 № 08 (974) - [29]
Психологи и культурологи, анализируя буквари начальной школы тридцатых годов, показали, как фигура Сталина постепенно и, по крайней мере, наполовину умышленно вытесняла в сознании подрастающих поколений фигуру отца, подменяла ее собой; история семьи заменялась коротенькой, но героической историей первого в мире социалистического государства — с надлежащим эффектом и результатом: полным слиянием человека и государства. Этот эффект продержался дольше, чем советская власть, он ощущается и активно эксплуатируется и сегодня.
Ким Черсан и Нина Всесвятская
Валентин Васильевич, Николай Васильевич, Павел Васильевич Всесвятские. Начало XX века
Спасибо тем, кто, не пожалев сил и времени, из крох, обрывков и отрывков восстанавливает эти личные, но уходящие далеко в прошлое семейные истории. Чье чувство собственного достоинства не позволяет ни самому слиться с Краткой историей партии, написанной лучшим менеджером всех времен и народов, ни оттуда отсчитывать историю своих детей и внуков.
Из некогда начатых и брошенных мемуаров, писем, воспоминаний лагерных друзей, маминых коллег и учеников, свидетельств своей собственной детской памяти Алина и Юлий Ким собрали книгу о своей матери.
Так ее и назвали: «О нашей маме, Нине Всесвятской, учительнице». Общество «Мемориал» ее издало. Традиционное построение: немного о предках (сама фамилия немедленно выдает выходцев из духовного сословия); немного воспоминаний о детстве; письма однокурсницам первых лет самостоятельной жизни и работы в Хабаровске: энтузиазм молодежи послереволюционных лет, который, кажется, продлился слишком долго; негромкая свадьба, дети, возвращение в Москву; арест мужа, виновного лишь в том, что он — кореец, да еще побывавший за границей, хотя послан был тем самым государством, которое теперь его за это расстреляло; арест жены «врага народа», лагеря; возвращение с запретом жить в столице; многолетняя работа в школе. Вот, пожалуй, и все — биография, каких много.
Но семейная история куда дольше; в детских воспоминаниях Нины Всесвятской физически присутствуют несколько поколений русских интеллигентов, земских врачей и учителей. Это их присутствие во многом определило дальнейшую судьбу главной героини книги (историк Андрей Левандовский: «Приходили белые — расстреливали библиотекарей, врачей, учителей; приходили красные — расстреливали библиотекарей, врачей, учителей. Первые — за то, что развращали народ; вторые — за то, что не могли им доверять»). Оно же определило во многом ее поведение в дни тяжких испытаний, ее отношения с близкими, отношение к работе, отношения с советской властью.
Это прочитывается в милых деталях повседневного быта, в безмятежных детских воспоминаниях. Они легко восстанавливают поразительное сочетание свободы и твердых правил и принципов, взаимного доверия, радостной готовности к взаимопомощи вместе со странной готовностью обманываться.
Группа санитарного отряда с доктором Апраксиным в городе Княгинине 1891—1892 гг.
В воспоминаниях, как минимум, несколько неожиданностей для наших бедных, классово спрямленных представлений о прошлом. Дед-священник вовсе не походил на классический образ православного попа, вечно пьяненького и жадного до подношений, отца множества разночинцев, которые, чтобы пробиться в интеллигенты, навсегда порывали со своим невежественным, полным всяческих предрассудков духовным сословием. Здесь родственные отношения и душевная близость сохранялись всю жизнь, хотя никто из сыновей священника не пошел «по церковной линии», все стали врачами и учителями.
Детство, заполненное занятиями, закрепленными в классической русской литературе за лучшими дворянскими семьями: домашние спектакли, совместное музицирование, игры, которые теперь называют «развивающими» — буриме, шарады и так далее. Два отличия от дворянского быта сразу бросаются в глаза: обязательный труд для всех детей, не только учеба, но и простой физический труд в огороде, например, — и насыщенность быта взрослых политикой и идеологией, что тут же передавалось детям. Они даже играли в партии и партийные столкновения. Но и родовая черта интеллигенции, как дворянской, так и разночинской: намеренное пренебрежение сословными различиями (что их часто только подчеркивало) и неустанная готовность помогать бедным. Дети врачей, дети санитарок, прибившиеся к больнице, в которой работали и жили родители Нины Всесвятской, дети-сироты — все совокупно именовались «больничными», держались особняком (не водились с детьми богатых дачников), играли и трудились на равных.
Даже по предреволюционным меркам, семья для земских врачей была довольно состоятельной, что в русском интеллигенте неизменно порождало чувство вины и ответственности. Большой дом, по которому ребенок мог ездить на трехколесном велосипеде, нянька и учительница у детей постарше. Совсем не так давно — а может, кое-где и в детские годы Нины Всесвятской — земские врачи и учителя жили иначе. «Тамбовские губернские ведомости» в 1885 году с сочувствием писали о том, как деревенский земский учитель в дырявом сюртуке, рваном пальто и стоптанных сапогах бредет по грязи в уезд в надежде получить свои 10 — 13 рублей месячного оклада — изможденный, усталый, живущий во враждебном окружении пьяненьких крестьян, всегда готовых его оскорбить. Оскорбить — потому что пьяны, потому что жизнь их беспросветна, нищета, о которой мы сегодня не имеем понятия, безгранична и безнадежна, а на жалкое учительское жалованье деньги берут в основном с тех же крестьян. В те же глухие восьмидесятые Глеб Успенский описывает, как земский врач, один на сотни детей по всему уезду, кричит от невозможности делать свою работу, потом разливает крестьянским бабам по нескольку капель ревеневой настойки — и, махнув рукой, едет дальше.
