Знание-сила, 2005 № 11 (941) - [16]
Когда в начале девяностых годов я знакомился с этими документами сорокалетней давности, мне, наконец, стало ясно, какая пропасть пролегла между Иваненко и «академическими» физиками, и стало ясно, что эту пропасть он вырыл сам.
Сидят (слева направо): профессора МГУ Д. Д. Иваненко, А. А. Соколов, А. К. Тимирязев. 1948 год
Вопрос для меня был не только исторический, но и автобиографический, а ясный ответ вызывал не столько удовлетворение, сколько чувство стыда. Как мог знакомый мне человек произносить эти слова?! Как мог он быть столь небрезгливым? В мое время ничего похожего, кажется, не было. Впрочем, нет, сходное чувство я испытывал, когда видел Иваненко рядом с его давним учеником и давно уже его начальником. Они разительно отличались друг от друга по научному кругозору и культурному багажу, — как говорилось когда-то, «из разных колхозов». А оказались пожизненно в одном совхозе. Иваненко изредка иронизировал над своим учеником, именуя его за глаза «бегемотом» и имея в виду, думаю, и телесный облик и душевное устройство. Но к силе, соединявшей их с времен «университетской физики», добавлялась сила, которая с тех же пор отъединяла Иваненко от физиков «академических».
Именно в ту пору для Тамма и Фока обнаружилась моральная природа их бывшего соавтора, или же вовсе отсутствие таковой, если принять версию о праматери Лилит. Можно отдать должное проницательности Ландау, который еще в конце двадцатых годов поставил моральный диагноз своему тогдашнему другу. Впрочем, близкие отношения давали Ландау больше экспериментальных данных. А эпопея «университетской физики» выставила подобные данные на всеобщее обозрение.
Возвращаясь к странному соавторству Тамма и Иваненко в 1934 году, я бы рискнул предложить интерпретацию, несколько отличную от данной Фейнбергом, хотя и основанную прежде всего на его свидетельствах о Тамме. Когда Иваненко сообщил Тамму, что независимо пришел к той же идее, Тамм, меряя других на свой благородный аршин и следуя презумпции порядочности, не мог усомниться в словах (несомненно талантливого) коллеги, что и засвидетельствовал в своей заметке. Быть может, он бы и остался при этом мнении, если бы Иваненко действиями на поприще «университетской физики» не опроверг бы благородную презумпцию.
Д. Д. Иваненко выступает на конференции
Пора сказать, какой силой меня притянуло к профессору Д.Д. Иваненко. Силой гравитации. На третьем курсе, когда надо было решать, какую область физики выбрать для себя, я знал, что хочу заниматься теорией гравитации. Тогда, в шестидесятые, это было не особенно оригинально. Тогда сила всемирного тяготения отрывала от своих обычных дел даже отцов термоядерного оружия. Быть может, потому что в теории этой самой первой из познанных сил природы заманчиво зиял дефект. На него указал Эйнштейн еще в 1916 году, вскоре после его сногсшибательной перестройки теории гравитации: «Квантовая теория должна модифицировать также и новую теорию гравитации». Но ни ему, ни кому другому такая «модификация» не удалась.
К концу шестидесятых этот дефект засиял — если нельзя сказать «зазиял» — с новой силой. Именно тогда родились релятивистская астрофизика и физическая космология, в которых царили и гравитация, и кванты. Но вездесущим квантам не удавалось по настоящему проникнуть в вездесущую гравитацию. Какие же они тогда вездесущие?! «Квантование гравитации» стало голубой мечтой теоретиков.
На физфаке МГУ гравитацией занимались в группе профессора Д. Д. Иваненко. Туда я и устремился, не предполагая, что подрываю свои перспективы стать физиком-теоретиком, и тем более не подозревая, что получаю редкую — но тогда мне совершенно чуждую — возможность приобщиться к истории физики.
Исторические ядерные заслуги Иваненко меня тогда совершенно не волновали. Ядерные дела остались в доисторических тридцатых годах. В центре его новейших интересов стояло как раз квантование гравитации. И лишь в связи с гравитацией он поминал в своих устных и письменных обзорах имя М. Бронштейна. Меня в этом занимало лишь то, что незнакомое имя упоминалось в одном ряду с великими именами. Что касается научного вклада неизвестного мне Бронштейна, то, в пересказе Иваненко, никакого сияния от статьи тридцатых годов не ощущалось. Проквантовать слабое гравитационное поле аналогично электромагнитному и подобно фотонам назвать соответствующие слабые кванты гравитонами — это выглядело как-то... слабо, не по существу. По существу же — сильная гравитация, совершенно не похожая на электромагнетизм уже тем, что неразрывно связана с геометрией пространства-времени. И эта связь выходит на первый план в последний звездный час, когда звезда неостановимо сжимается, и в самые первые мгновения расширения Вселенной, когда закладывался фундамент мироздания. К таким ужасно-прекрасным мгновеньям квантование слабого поля имеет слабое отношение.
В ряду главных достижений теории гравитации Иваненко поминал и свою с Соколовым статью 1947 года, в которой особенно гордился идеей превращения обычных частиц вещества — фотонов, электронов, протонов — в гравитоны, и обратно. Эта идея у меня также не вызывала особого почтения, — на то они и элементарные частицы, чтобы при удобном случае превращаться друг в друга в каких-то пропорциях. Сверхслабые гравитационные эффекты такого рода не обещали сильных результатов. Мою непочтительность, признаюсь, подкрепляло то, что я не раз видел и слышал А.А. Соколова, заведовавшего той самой кафедрой, куда меня притянула гравитация. Зрелище было весьма унылое.
