Знание-сила, 2004 № 11 (929) - [50]
"Живешь изо дня в день. Не веришь ничему хорошему... Какое-то тупое равнодушие". "Каждую неделю исчезают предметы общего потребления, некоторые товары дошли до такой цены, что не хватает никаких средств их покупать". В 1919 году Веселовский занят промыслом, нам понятным: "Зарабатываю около 3 тысяч рублей в месяц, но еще столько же нужно добыть". Продаются вещи, столовый сервиз, занавески. Дальнейший перечень проданного настораживает: шкаф для архивных документов, рукописи, старопечатные книги. Признаки новой беды: повсеместно происходило расхищение культурных ценностей, их скупали многочисленные спекулянты и "новые хозяева".
Весной 1919 года Веселовский предполагал, что начнется отрезвление, появятся в народе сомнения в целесообразности "греха" и достижения бесчестными средствами тех целей, которые народу подставили (вместо настоящих) революционные вожди. Может быть, народ поймет, будет судить самостоятельно. Отмечен был в дневнике "услышанный разговор": "Греха сколько приняли на свою душу, а вышло так, что ни себе, ни людям".
Записи 1919 года позволяют восстановить подробности повседневной жизни. Вот один день жизни: 25 апреля 1919 года, поездка в деревню, в бывшее имение в 65 километрах от Москвы.
"Трудно передать картину теперешних порядков, хотя бы на железных дорогах". Поезда ходят с разбитыми вагонами, часто без расписания, порою останавливаются в поле и долго ждут, когда появится новый паровоз, который сменит "задохнувшийся", неисправный.
До Павелецкого вокзала хотели добраться на трамвае, но где-то у Крымской площади пассажиров высадили: оборвался провод. Пошли пешком. На площади перед вокзалом три с половиной часа стояли (в луже грязи и нефти) в очереди за билетами. Поезд состоял из пассажирского вагона 3-го класса для "советских служащих" и семи товарных вагонов для остальных. В вагоны набилось человек 80-90. Многие разместились на сцепках и буферах вагонов. На первой остановке под Москвой новые пассажиры пробивались в переполненные вагоны, полезли на крыши. Дикая ругань между влезавшими и разместившимися. Едва поезд тронулся, красноармейцы из "заградительного отряда" стали стрелять по сидевшим на крыше. Впрочем, обошлось без жертв.
В деревне Веселовский узнал, что произошло в этот день в другом поезде. Красноармейцы обстреляли "крышников", кто-то был убит. Тогда добровольцы из пассажиров, в их числе матросы, остановили поезд, сошли, избили до смерти виновного и положили в вагон трупы. Поезд был дальний. По дороге "все деятели и свидетели происшествия" сходили на станциях, а трупы уехали дальше. "Вот вам и народный суд, без всяких формальностей" — замечает Веселовский.
В этот день удалось попасть в деревню без приключений. На паровых грядках посадили рассаду капусты, выставили с зимовья ульи. Огород, пасека, картофельное поле. В 1918 году в деревне можно было найти некоторое подобие тишины и покоя, поэтому в записях появилось насмешливое отношение в происходившему: "Размалываю зерна пшеницы на кофейной мельнице и читаю бездарного марксиста Меринга".
Отношения помещиков и крестьян во время революции были разнообразные: при некотором усилии обходились без ненависти и злобы, договаривались, как жить вместе. Весной 1918 года крестьяне пригласили Веселовского на сельский сход. Разговор получился "дружелюбный и простой". От имени деревни староста сказал, что крестьяне ни в коем случае не будут исполнять декрет об изгнании всех помещиков; если "красногвардейцы силой заставят уехать, они берутся охранять наш дом и хозяйство". Заметна была крестьянская дипломатия: деревня хотела, чтобы барин добровольно уступил часть земли. "В прочность новой власти крестьяне не верят..."
Может быть, поведение крестьян показывало, что не все безнадежно в стране? В 1918 году, как сказано в дневнике, "все чаще возвращаюсь к мыслям об эмиграции". "Еще с 1905 года постоянно тяготился русской действительностью и теми условиями, в которых находился ученый исследователь такого типа и душевного склада, как я". Но впоследствии, в дни еще более трудные, после всего пережитого появилась иная мысль: "...Идти в добровольное изгнание — равносильно осуждению себя на пожизненное одиночество". Может быть, это сохранит жизнь, но завершит нравственное угасание, с которым постоянно приходилось бороться. После всего пережитого нельзя вернуться к прежней жизни. Приходится определить новое состояние: нельзя же жить среди народа, которому не веришь и, тем более, презираешь. Остается верить, есть ли слабая надежда, что русский народ в борьбе упорной и тяжелой "одолеет это дьявольское наваждение".
Есть определенные исторические закономерности, страны Европы пережили революции, и в России это произойдет когда-нибудь. "Только навсегда надо забыть такую ерунду, как излюбленное у русских сравнение революций с бурями и очистительными грозами..."
AD MEMORIAM
Натан Эйдельман ворвался в нашу литературу, в нашу историческую науку, более того — в нашу общественную и духовную жизнь и еще того более—в частную жизнь каждого из нас, в наше сознание, в нашу душу, определил многие наши представления, оценки, интересы, тал одним из тех, кто своей деятельностью, своими суждениями, своим присутствием обозначает духовный уровень своего времени".
