Знание-сила, 2004 № 02 (920) - [22]
Впрочем, отец, на самом деле, много чего понимал. Когда он отговаривал сына идти в философы, в его аргументах фигурировало и начетничество, и отсутствие подлинной работы, и возможный лесоповал в конце.
Но когда его самого при очередной перетряске ЦК начали выживать с работы, а заодно и все его идеи специализации ради технологического подъема отрасли объявили ошибочными, он почему-то решил, что сами эти идеи, раз они правильные, непременно должны кого-то убедить, и отправился доказывать свою правоту к секретарю ЦК правящей партии. Секретарь небрежно, полируя ногти, выслушал его и воззвал к его здравому смыслу: сам я ничего в самолетостроении не понимаю, кому же мне верить — тебе, выгнанному, или победившему твоему противнику?!
Отца выгнали с работы, добились его признания в ошибках на публичном судилище, но не убили: достаточно было его сломить, дальнейшее всерьез никого не интересовало. Сын сделал из этой истории несколько очень важных выводов: работать надо там, где, будучи выгнанным, можешь унести все с собой и остаться самим собой (этому критерию занятия философией как раз отвечали); ввязываясь в борьбу, надо четко понимать, до каких границ ты можешь идти, чтобы не уничтожили; и, наконец, чисто булгаковское: никогда ничего не просить у вышестоящих.
Старшие брат и сестра отца демонстрировали другую модель поведения: в прошлом революционеры и видные партийцы, они быстро все поняли и дальше, не мороча себе и другим голову, нашли себе некое укрытие: брат — в локальной работе, сестра — в семье и детях. Настроены были крайне скептически, что, наверное, подкупало юного Г .П. мужеством понимания ситуации. Но этот путь был совсем не для него: он унаследовал от отца страсть к деятельности.
В доме постоянно бывали видные партийцы, всерьез относившиеся к идеям, на которых построили свою жизнь; потом они исчезали, их место занимали другие. Наверное, это подготовило Георгия Петровича к идее, позже взятой на вооружение отцами- основателями Московского методологического кружка, о мышлении как самостоятельной субстанции и о том, что человек в принципе живет в идеальном, им самим сконструированном мире.
Отец был убежден, что будущее страны и ее положение среди других стран зависит от уровня развития технологии, и полностью передал это убеждение сыну; только тот занялся не технологией самолетостроения, а технологией мышления. Он хотел понять, как "устроена" эта жизнь, в которой идеи так много значат, только никого не могут спасти.
Более самоубийственного желания в тех условиях, пожалуй, трудно придумать.
У отца он научился много и с азартом работать: в поисках истины еще старшеклассником переписывал тома "Капитала", изучил все тома всемирной истории, они утвердили его позже в мысли о социально-исторической природе мышления.
Потом был физический факультет, а потом — все-таки философский. Эта помойка....
Георгий Петрович потом скажет, что нигде тогда не видел таких людей, как на философском факультете. Он называл много фамилий; некоторые хорошо известны нам и сейчас. Мераб Мамардашвили — позже самый любимый и востребованный философ советской интеллигенции, автор книг, которыми зачитывались. Эвальд Ильенков, рано умерший талантливый неогегельянец. Александр Зиновьев, старший в группе, составившей Московский методологический кружок; прошел войну; серьезный логик; уйдя из кружка, написал несколько философских романов и повестей ("Зияющие высоты" и другие); вынужден был уехать в Германию, откуда вернулся изменившимся до неузнаваемости. Борис Грушин, ставший во время оттепели одним изотцов-основателей советской социологии нового периода.
Другие фамилии известны не столь многим, но истории с ними связаны самые несусветные для нашего представления о тех временах. И о тех дискуссиях, которые партком часто принимал решение прекратить, а председательствующий не мог этого сделать.
"Ойзерман оказался в очень трудном положении. Там было много его аспирантов, и единственное, что он мог, это говорить им, скажем, обращаясь к Кудиновой:
— Слава Ивановна, вы ошибаетесь, вы не хотите выступать, вы хотите защищать диссертацию у нас на факультете.
— Нет, я хочу и диссертацию защищать, и выступать.
— Но две эти вещи сделать нельзя — либо выступать, либо защищать диссертацию.
— Ну, тогда — выступать".
Это было сразу после смерти Сталина — такой странный период всеобщего оцепенения и одновременно бурных дискуссий, в которых впервые тон задавали не облеченные регалиями и властью старшие, а именно молодые. Потому что они чувствовали перед собой как бы чистое поле, осваивать которое им предстояло.
"Тайны — как делать философию или логику — мы не знали, — вспоминает Георгий Петрович, — никто ее не передавал, и, по сути дела, мы жили без учителей, преподавателей своих не уважали и не ценили, поскольку они были малограмотными и "что изволите", и взяли на свои плечи ношу, которую нельзя было брать, поскольку плечи-то были никак не развиты. Но я так понимаю, что в жизни вообще не знания играют какую-то роль и не умение делать, а только человеческая личная претензия, окаянство, твердая уверенность, что мы можем сделать все, что захотим, если разумно будем хотеть..."
