Знание-сила, 2003 № 01 (907) - [6]
Почти полтораста лет тому назад немецкий социолог Фердинанд Теннис написал бессмертное произведение под названием «Община и общество»: наша цивилизация переходит от традиционности к современности. Традиционность – это общинность, это господство человеческих, личных взаимоотношений, а современность – это перенос центра тяжести на отношения деперсонифицированные, которые регулирует не обычай, а закон и инструкции, но прежде всего соображения выгоды и полезности. Но Теннис оказался провидцем. Он говорил, что радоваться такому общественному прогрессу, который обязан мотивации расчета и выгоды, рано: мы еще будем плакать, что теряем дух общинности – простых человеческих связей. И он был совершенно прав.
Сегодня на наших глазах возрождаются такого рода отношения – и этот процесс идет параллельно с, казалось бы, противоположным: с той же глобализацией, включающей в сеть финансовых, товарных и прочих совершенно безличных потоков уже самые дальние уголки планеты с унификацией образа жизни, распространением единых стереотипов поведения на работе и дома и так далее. Интернет – это своего рода глобальная деревня. Я могу здесь восполнить нехватку интимности в реальной жизни: могу, например, представиться молодой девушкой, а какая-нибудь старушка – юношей, и мы будем болтать самым непринужденным образом. Потребность в интимном общении, видимо, «родовое» пятно человечества.
В среде лейбористов явилось течение «третьего пути»: не либерального, не социалистического, а какого-то иного. Тони Блер и теоретик в социологии Энтони Гидденс говорят: современные государственные институты, которые должны отвечать за социальную защиту людей, не справляются со своими функциями, потому что общество стало слишком разнородным. Учесть интересы африканских или индийских иммигрантов в Британии, англичан разного возраста, здоровых и увечных, голубых и розовых невозможно. Так давайте, говорят они, переведем часть денег, которые у них там в бюджете есть, на самоустройство «коммюнити» – соседской, по сути, общины, будь то в Лондоне или в маленьком городке. То есть деньги по статье социальных программ из государственного бюджета (за которые там ведь тоже идет драка) предлагается адресовать, по сути, на восстановление общинных отношений. И это стало одним из главных требований британских новых лейбористов. И в Америке появились такие же «новые демократы».
А что такое все эти встречи больших политиков «без галстуков»? Такого не было, пока не явился наш первый президент, который любит выпить и в баньке попариться. Уже он не глава государства, а встречи без галстуков стал проводить Буш – на ранчо гуляет под ручку с Путиным. Он решил: это хорошее дело – интимные отношения между первыми лицами стран: «Билл», «Борис», «Владимир» – как когда-то было между королевскими семьями. Это тяга к установлению личного доверия к партнеру наподобие отношений с близким соседом по деревенской улице. Хорош он или плох, надо общаться поближе и поговорить, например, о его пода!ре.
В мировой социологии, как и в экономических науках, стало очень популярным обсуждать проблему доверия. У экономистов особенно. Эти безличные структуры, эти банки, где все отношения заверены десятью печатями, – они людей не устраивают. Потому что очень часто их обманывают. И не только из корысти – из-за сбоя в компьютере, например. Но когда я лично знаю этого господина, я верю, что даже если «система» подведет, он найдет какой-нибудь способ исправить положение. Поэтому проблема личного доверия главе фирмы очень важна. Запад ощущает тоску по утраченному деревенскому взаимодоверию.
На этом фоне и стоит говорить о современной семье. У нас ее проблемы отягощены особенностями советской истории и идеологии, и прежде всего нашей бедностью. Долгие годы люди жили в бараках, в коммунальных квартирах, отдавали детей с годика в ясли, потом – детские сады, женщины поголовно работали, часто были заняты тяжелым физическим трудом, после работы – изматывающим домашним, интимное пространство жизни выхолащивалось, на «красивые и тонкие отношения между людьми» оставалось слишком мало сил и времени. Дети росли под приглядом соседей или воспитателей в переполненных группах детских садиков.
Индустриализация, урбанизация, миллионы людей оказались выброшенными из привычного теплого общинного мира в совершенно по-другому устроенный мир города, заводов и фабрик с их машинным ритмом, безличными правилами и законами, где оценивается не человек, а его профессиональные функции – то есть мы ускоренно проходили все, что другие страны уже прошли к тому времени, потратив на это куда больше десятков лет и даже столетий. Так что российская семья, став советской, испытала дополнительные нагрузки. Нечего и напоминать о массовых арестах, атмосфере всеобщего страха, о детях, доносивших на своих родителей, о женах, отрекавшихся от мужей.
Конечно, было не только это. Но так или иначе, традиционная семья подверглась в советских условиях ускоренной ломке, и это, казалось бы, не могло ее не ослабить.
С разрушением советских общественных институтов практически единственной опорой нашему «человеку переходного периода» осталась его семья.
