Знание-сила, 2002 № 11 (905) - [38]
Резюмируя научную деятельность героя, Бабков утверждает, что «целью научной жизни Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского было создание основ для будущей теоретической биологии». С этим нельзя не согласиться. На деле, он и был биологом-теоретиком. Подход, характерный для теоретической физики, он применял к проблемам, встающим в биологии, – а это большая редкость. Биолог-экспериментатор и биолог-теоретик – разные типы (мозги разные). Один стремится к решающему опыту и утверждению на его основе одной из гипотез. Другой – к концептуальной точности и аксиоматизации своей области. Без сомнения, контакты Тимофеева- Ресовского с физиками и математиками объясняют то, что ему был близок их стиль мышления. Большинству биологов такой стиль мышления чужд.
Этот стиль его мозговой деятельности. как показано в книге, был органично связан с другой его отличительной чертой: публичностью творчества. Семинары, лекции, трепы, школы, общение и беседы с множеством людей – размышление на людях. Это размышление отличается от размышления в одиночестве тем, что оно использует эмоциональный допинг, возникающий в аудитории. Так вести себя может по преимуществу теоретик. Экспериментатор считает, что опыт говорит сам за себя, и не будет спорить: он пойдет проводить такой эксперимент, который «сразит всех своей убедительностью». Тимофеев- Ресовский действительно был теоретиком, работающим на подпитывающем эмоциональном фоне открытой дискуссии.
Он работал со своей мыслью на людях, и прервать его рассуждения было вряд ли кому доступно: вставить слово слушателю или оппоненту он давал тогда, когда сам считал нужным. Такие публичные размышления были важны для воспитания культуры мышления у слушателей, наблюдавших, как исходная мысль становится формулой.
Н. В. Тимофеев-Ресовский возле вивария. Берлин- Бух, 1935 год
Н. В. Тимофеев-Ресовский у термостата с дрозофилами, 1935 год
Его ерничанье по поводу увлечения ДНК – «ДНКаканье» – в 60-е годы многих удивляло. Трудно было предположить, чтобы Н.В. не оценивал значимости открытия химической природы вещества наследственности. Дело было все в той же его теоретической натуре: заклинания ДНКой слишком часто прикрывали леность мысли и уводили отдела.
Утверждения лектора, читающего научный доклад, подлежат демократическому обсуждению, а утверждения профессора авторитарны, принимаются без обсуждения – таков закон жанра. В своих выступлениях Н.В. сильно, выпукло и образно выделял, что правильно, а что нет. Многое, о чем мы судим сейчас, говорилось им с позиции человека, в силу колоссального опыта и возраста склонного к менторству. Но этот тон искупался возможностью прикоснуться к работе мысли – вот сейчас, в этот момент времени.
Потребность в аудитории для Николая Владимировича сочеталась с потребностью аудитории в нем. Существует одна сторона научной деятельности, которой следует уделить внимание: это восприятие мысли в научной среде. Мысль, чтобы су шествовать, должна жить в головах и делах многих. Форма открытой научной деятельности, которая была характерна для Тимофеева-Ресовского, особенно способствовала восприятию, атмосфере сотворчества.
Центральным драматическим событием в судьбе Тимофеева, полно отраженным в книге, является, на мой взгляд, его жизнь в Германии, находящейся в состоянии войны с Советским Союзом. Нет сомнения в том, что жизнь в государстве, воюющем с его народом, глубоко им переживалась. Оказавшись в России, он не делал попыток разъяснять ситуацию. Он рассчитывал только на понимание. И понимание было.
Он не симпатизировал советской власти ни до отъезда в Германию, ни по возвращении. Живя и работая в Советском Союзе, он четко отличал государство – со всеми его отрицательными чертами – от его любимой родины. Он не служил нацизму, хотя находился в нацистской Германии. Родины он не предавал, хотя его склоняли к этому. Это теперь доказано в книге Бабкова и Саканян.
Фотография из уголовного дела, 1945 -1946 гг.
Стандартные сценарии на тему науки – «научная идея» и «научный гений». В стороне остается тема научного народа, научного сообщества. Но именно научному сообществу и гений и не гений представляют свои труды, оно их оценивает, и им решается их судьба: быть подхваченным и стать прорывом или быть отброшенными на долгое время. Бабков рассказал мне, что в разговорах с исполнительным директором Нобелевского комитета (о номинации в 1950 году Н.В. Тимофеева-Ресовского) был затронут вопрос о малом числе лауреатов среди ученых России. Ответ шокировал меня: советские ученые не выдвигали своих коллег – российский научный народ не ценит своих талантов и гениев!
К чести российской, бывшей советской, научной общественности, во всяком случае большой ее части, надо сказать, что она безошибочно оценила Тимофеева-Ресовского как свое научное достояние, несмотря на «германское пятно» и официальное отчетливо холодное отношение к нему. Доверие к Тимофееву-Ресовскому людей, не знавших подробностей его пребывания в военной Германии, но отлично осведомленных о зверствах нацистов на родной земле, свидетельствовало и об их интеллектуальной глубине, и об их человеческой интуиции, и о большом сердце. Это доверие не могло не смягчать «несения креста».
