Такова суть науки для академика Сахарова и ему подобных, знающих науку изнутри. Для них понятия науки и ее законы – не каменные изваяния, а живые существа, которые рождаются, развиваются, иногда – увы – и умирают. Существа эти много чего могут, но не всесильны. Сильнее человеческий разум, который их вызывает к жизни.
В советской стране, где общественная надобность всегда возвышалась над личной свободой, наука была самой свободной территорией. Не потому, что компетентные органы проглядели, а потому, что безличной свободы наука просто не работает – не работает без права поставить под сомнение любое мнение, когда для этого появляются основания, без свободы проверять на прочность законы науки и сами слова-понятия, в которых законы выражаются, и, наконец, самовольно создавать новые слова науки.
Наука основана на обычном здравом смысле. И язык науки, как бы странно он порой ни звучал, это часть повседневного языка тех, кто в своей жизни имеет дело с электронами, радиоволнами и другими предметами «не первой необходимости». На этом языке задают природе вопросы. А чтобы получить недвусмысленные и проверяемые ответы, язык вопросов должен быть четким и точным.
Жизненный опыт в области четких и точных наук может пригодиться и за их пределами.
Как-то на вопрос журналиста, какая философия ему близка, предприниматель Зимин крупнейшими философами назвал Эйнштейна и Бора. Не знаю, как журналист, но я понял, что имел в виду доктор Зимин, и согласился с ним. Жизненный опыт новой физики включил в себя совершенно новое знание о природе самого знания и о способах его получения. Оказалось, что научное утверждение может быть лишь относительно верно – относительно обстоятельств времени, места и образа действий. Оказалось, что предсказательная способность науки совместима с непредсказумостью в глубине мироустройства. Что грамматически правильный вопрос может быть научно совершенно неправильным – бессмысленным. И что человек может понять даже то, что ему не под силу себе представить.
За этими обшими словами стоят конкретные драмы научных идей, трагедии выдающихся людей науки, для которых эти драмы оказались выше их душевных сил, и трагикомедии жрецов науки, которые предпочитали зажмуриться, лишь бы не видеть проклятые неизбежности странного мира.
Пройдя эту драматическую школу познания – даже в качестве зрителя-читателя, невозможно не научиться научному взгляду на мир-открытому, критическому и уважительному к фактам. Дмитрий Зимин эту школу прошел до того, как поступил в школу предпринимательства.
К школе науки добавились уроки жизни. Зимин долго жил и работал в самой социалистической отрасли экономики – где денег не считали и об экономике не думали, и в этой отрасли он сделал впечатляющую профессиональную карьеру
Вторая карьера и первая российская компания на NYSE
Еще более впечатляет вторая карьера Дмитрия Зимина. Она началась в конце 80-х годов, когда страна делала первые шаги к экономической свободе и частной инициативе. Вторая карьера Зимина была на редкость своевременно подготовлена первой. Как раз в конце 80-х годов завершалась почти двадцатилетняя эпопея создания системы противоракетной обороны Москвы. Гигантская пирамида радиолокатора заняла свое место в подмосковном пейзаже. Заместитель главного конструктора Д.Б. Зимин руководил созданием главной антенны. И руководил хорошо, раз был за это удостоен Государственной премии. Беда в том, что к завершению этой государственной работы ему все яснее становилось, насколько она бессмысленна, насколько подмосковная пирамида, как и ее древнеегипетские предшественники, является погребальным сооружением. сколько труда конструкторов, инженеров, рабочих захоронено в этой пирамиде.
Отец атомной бомбы Роберт Оппенгеймер сказал (по поводу бомбы водородной): «Когда вы видите что-то технически аппетитное, вы устремляетесь вперед и воплощаете это, а думать, что с этим делать, начинаете уже после того, как технический успех достигнут». Можно это назвать формулой безответственного технического прогресса, но можно и грустным законом научно-технической жизни. В истории советской противоракетной обороны этот закон действовал с особой остротой.
Поэтому, когда в России подули новые ветры, доктору технических наук Зимину стало дышать легче. Два новых ветра назывались «кооперация» и «конверсия», и Зимин в своем родном Радиотехническом институте имени академика А.Л. Минца добавил к силам этих ветров всю свою энергию, вовсе нерастраченную к его предпенсионному возрасту. Быть может, есть какое-то благотворное воздействие сверхвысокочастотного излучения. Во всяком случае, Александр Львович Минц, который когда-то принимал в свой институт молодого кандидата наук Зимина, также отличался удивительной энергоемкостью до 80 лет.
На новом повороте истории очень не хватало такого директора института, каким был Минц, – с острым чувством нового, интеллигентного, знающего цену свободы и ответственности. И пришлось недиректору Зимину возглавить конверсионно-кооперативную перестройку родного института, преодолевая инерцию и экономическое невежество (в том числе и свое). На словах все было просто и красиво: найти гражданские применения оборонной радиотехники с помощью новых рыночных форм организации работы. А на деле оказалось, что очень трудно перековывать мечи на орала прямо в той кузнице, которую строили для производства мечей. К тому же не умели они искать тех, кому нужны орала, и выяснять, какие именно.
