Знание-сила, 2002 № 02 (896) - [17]
Влияние и стиль поведения Александрова в научном сообществе были столь же важны, как и его открытия. В.Я. был одним из основателей знаменитой школы по молекулярной биологии в Звенигороде. Следуя его девизу, при открытии школ по молекулярной биологии вывешивался плакат: «От ложного знания – к истинному незнанию».
Можно себе представить, что должен был испытывать цитолог Александров, когда в советскую биологию стали насильно внедряться бредовые представления О. Лепешинской о порождении клеток из некоей кашицы «живого вещества» и идеи Лысенко о «порождении живого из неживого посредством живого». Александров с его горячим темпераментом и отношением к науке как служению истине стал одним из тех биологов, кто наиболее активно противостоял лысенковщине. Именно В.Я. был одним из трех инициаторов и соавтором знаменитого «письма трехсот» – коллективного протеста советских биологов против лысенковского засилья (затем к письму присоединились многие известные физики и математики).
В 1992 году Александров публикует книгу «Трудные годы советской биологии», с подзаголовком «Записки современника». Хотя автор сам прошел через горнило трагедии, его записки поражают достоинством и спокойствием тона, библейской мудростью. Необычен его подход. Он рассматривает лысенковшину как грандиозный эксперимент по социальной психологии, который выявлял пределы прочности моральных устоев у разных людей, и дает людям материал для самопознания. Ведь нормальная обстановка, писал Александров, позволяет человеку до конца жизни сохранить благопристойность своего поведения и оставаться в неведении о хрупкости ее основ. Анализируя страшный процесс адаптации психики людей науки, Александров поражает мудрым сочувствием: «Страдали больше всего те, кто, обладая высоким моральным потенциалом, чувством долга и тревожащей совестью, все же вынуждены были произносить слова, антинаучная и вредоносная сущность которых была для них очевидна… Хотя человеческая психика легко залечивает укоры совести, у людей высокого морального склада до конца жизни оставались незаживающей язвой последствия вынужденного отступничества».
Библейская мудрость, в которой много печали, сочеталась у В.Я. с веселой озорной мудростью, с любовью к афоризмам, анекдотам, притчам, байкам, хохмам и розыгрышам. В этом отношении с ним врал ли кто мог сравниться. Вдруг посредине научной беседы глаза его загорались, из них сыпались озорные искры, и он прерывал беседу очередной хохмой, особенно из цикла еврейских анекдотов. Недаром он был родом из тех мест, откуда вышли мудрецы-хасиды. В его книгах и докладах юмор был отточен и изящен. Вот несколько фраз из «Трудные годы советской биологии»: «Если до августовской сессии биологи еще могли мечтать о «свободе слова» в пределах своей специальности, то после сессии для очень многих несбыточной мечтой стала хотя бы «свобода молчания»». О Лепешинской: «Она внесла в науку весь пыл и тактику революционной деятельности, считая цитологию лишь новым поприщем классовой борьбы».
Свою итоговую книгу В.Я. завершает афоризмом: «В искусстве новое уживается со старым, в науке новое, как правило, стремится обесценить старое. Долговечность созданного ученым часто говорит не столько о его таланте, сколько о застое в данном разделе науки. Хорошая теория – кратчайший путь науки… Научные идеи не могут не стареть, не стареют лишь лженаучные – они гибнут, минуя фазу старения». В этой мудрой печали о судьбах научных гипотез есть и внутренний свет. Ведь сам поиск бесконечен, как обновляема и бесконечна жизнь.
Эти краткие заметки к научному портрету Владимира Яковлевича Александрова уместно окончить его афористичным кредо: «Моя религиозность исчерпывается верой в то, что для человека мир принципиально непознаваем. Мир можно познавать, но нельзя познать».
В. Я. Александров и академик Г. Н. Флеров (слева) на Командорских островах, 1968 год
Я вопросом благодарил за ответ…
Александр Шкроб
Я вопросом благодарил за ответ,
и катящиеся,
словно камни по склону,
останавливались,
вслушивались благосклонно
и давали совет.
Б. Слуцкий.
«Любовь к старикам»
Важный поворот в жизни советской науки произошел в середине шестидесятых годов, когда окончательно рухнула лысенковщина. Сознание острой необходимости как можно скорее выйти на мировой уровень биологических исследований тогда соединилось с энтузиазмом многих представителей точных наук, увидевших в Жизни увлекательную область для приложения своих талантов. На этом фоне родилось одно из удивительных и неповторимых явлений нашей науки, которое называлось «Школой по молекулярной биологии». Она проходила ежегодно сначала в Дубне, а потом в Звенигороде. Удивительная она прежде всего своей живучестью, ибо просуществовала четверть века, спаяв воедино представителей многих поколений. А неповторимость ее – в той ауре, которая пронизывала каждую школьную сессию и распространялась далеко за пределы звенигородского пансионата. Задуманная как взаимный ликбез биологов, физиков и химиков, Школа отлично справилась с этой задачей, но очень быстро ее переросла, превратившись в своеобразный клуб образованных ученых. Так долго они не могли открыто собраться вместе, побыть среди своих и всласть поговорить, что это превращение было неизбежно и благодетельно.
