Знание-сила, 2001 № 12 (894) - [30]
Старинным другом городской цивилизации, испытанным во времена «Декамерона», Мопассана и ОТенри, остается новелла. Попытаемся перенести новеллистические принципы развития темы в научную публицистику. Первая новелла должна, по замыслу автора, показать значимость метафоры, метонимии и символа, выходящую далеко за рамки лингвистики или литературоведения, и реализовать некий научный сюжет.
Вынь из сравнения «как» – получится метафора. Тысячи лет держалось Аристотелево определение: метафора есть свернутое сравнение – и вот наступили черные для нее дни, появились диковинные ее описания.
Черные дни наступили еще в девятнадцатом веке, когда всякое сравнение, свернутое или развернутое, поспешно захромало (не на свалку ли истории?), гонимое реализмом в литературе и позитивизмом в науке. Декларировалось описание правды жизни, а метафора, будем справедливы, всегда к этой жизни что-нибудь примысливает. Мы-то видим лишь ветряные мельницы, но метафора, подобно Дон Кихоту, видит в них еще что-то, бревенчатую, скажем, птицу.
Сходство с Рыцарем Печального Образа усугубляется тем, что метафоры в громадном большинстве случаев именно «притянуты за уши» (в чем их и упрекают), они сделаны из совсем иного теста, чем их герои-объекты. Более того, мир, откуда берутся метафоры, часто экзотичен и известен гораздо меньше мира, к которому они прикладываются. Это очень важная мысль, понятная далеко не каждому филологу, но, тем не менее, справедливая. В самом деле, мы так успешно пользуемся метафорой «вандал» исключительно потому, что вандалы здесь ни при чем и что мы о них ничего толком не знаем. Крайне неудобной была бы эта метафора в среде самих вандалов.
Уменье превратить крестьянку в Дульцинею, а постоялый двор в заколдованный замок особенно свойственно научной, эвристической метафоре. Ученые время от времени обращаются к какой-нибудь далекой для них области жизни, например к другой науке, которая для них то же, что рыцарский роман для Алонсо Кехано. Заимствуя оттуда имена, они смело нарекают ими предметы, им близкие. Так, беззастенчивый лингвист, приметив, что в далекой и экзотической химии есть валентности, начинает говорить о валентности глаголов. При этом – о мудрость безумия! – метафора оказывается продуктивной, хотя на понятие химической валентности до конца не накладывается. Но ведь и басенная лиса не смогла бы прижиться в реальной природе, и метафорический вандал не выжил бы, целиком сосредоточившись на разрушении памятников материальной культуры. Разоблачение метафор – дело легкое (метафоры в науке стали разоблачать с начала Нового времени, в литературе – с середины прошлого века), но едва ли благодарное. Сегодня становится очевидно, что о метафоре нужно судить по ее потомкам (продуктивности), а не по предкам (этимологии). Но судили по предкам и судили строго.
Позитивистская охота на метафорических ведьм закрадывалась в девятнадцатом веке в самые благородные сердца и самые умные головы. Ею увлекались даже художники слова и религиозные моралисты. Среди них и сам Лев Николаевич Толстой, последовательно срывавший с метафор все и всяческие маски. Величайший реалист нащупал особую художественную манеру в этой охоте на метафору – остранение (от слова «странный»), позже открытую В. Шкловским и провозглашенную основным свойством художественного слова.
Остранение Толстого – это прочтение символического процесса глазами простака, который не видит в нем метафорической стороны, а видит только внешние, буквальные, материачьные проявления.
С этой позиции успешно разоблачается «комедия» суда, «комедия» литургии, «комедия», простите за каламбур, театра, «комедия» врачевания и много других комедий, на которых стоит мир. Если вы, например, захотите разоблачить светские условности, сделайте вид, что не знаете слов «поклон», «книксен», а скажите: «Он сделал движение туловищем, как будто собирался упасть, но удержался на ногах; она же, продолжая на него смотреть, подогнула оба колена, словно собираясь сесть на низкую скамеечку, но затем распрямилась снова». Не могу не напомнить, что на таких-то вот остранениях во все века держалось непристойное описание любви. Все можно высмеять и все можно остранить. Впрочем, литературоведы понимают остранение еще шире: когда само слово отрывается от обычного употребления и начинает выписывать смысловые кренделя.
Но научную метафору нельзя опрокинуть силами одних лириков, за нею стоят физики. В сущности, ведь научные гипотезы и модели – не что иное, как метафоры. Небо, положим, не купол, но ведь и атом, наверное, не шарик, летающий вокруг шарика на проволочной орбите. От научных метафор требуется только одно – продуктивность, способность объяснить и увязать большое количество фактов. Действенность метафоры проверяется логикой и опытом. Но этимологическая «правильность» метафоры не проверяется вообще. Никто не кричит на ученого: «Компьютер не человек, и памяти у него нет!», «Фрейд! Психика не насос – убери вытеснение!». Метафоры лежат в основе научных теорий, и именно они, а не построенные позже доказательства являются самым ценным продуктом.
