Спустя пятнадцать лет провели повторное исследование.
«Как мальчиш-плохиш победил мальчиша-кибальчиша»: в этом остроумном названии одной из наших статьей – суть результатов. Произошел сдвиг в обшей структуре ценностей: материальные вышли вперед, морально-нравственные отступили.
Но как раз в эти годы мы, я и дочка, стали свидетелями настоящего нравственного мужества и человечности. Еще в 1989 году, потеряв ногу, еще раньше теряя по кускам легкие, часто попадая в больницу, Вадим продолжал работать в двух институтах: читал лекции, потом студенты приезжали к нам. Потом отказала рука – последствие инсульта, и он набивал тексты на компьютере.
Человек глубоко и серьезно больной, он не терпел снисхождения к своей физической слабости, был очень требователен и к себе, и к другим. И студентов гонял нещадно, заставлял книжки читать, годовалую дочку долго учил самостоятельно сползать с дивана. И сам до конца хотел помогать семье, своим ученикам, своим друзьям.
И до конца оставался легким и веселым человеком.
В. Б. Ольшанский
Думаю, что социологическая традиция шестидесятых годов – это в значительной степени следствие Второй мировой войны. Меня, например, до войны родители старались держать подальше от социально-политических проблем. Я был пристроен в ленинградский кружок юных зоологов при академическом институте (в те годы каждая организация что-то делала для подрастающего поколения). Школьником как свой человек ходил по дому, где помещалась кунсткамера, где лестница упиралась в выполненное М.В. Ломоносовым мозаичное изображение Полтавской битвы. В конференц-зале академии моя работа была представлена научной общественности. Помню даже раздавшийся из зала возглас: «Этакого суслика – в президиум?!».
В 1941-м семья выехала на дачу в Белоруссию. Вскоре началась война, и уже через пять дней стало известно, что приближаются немецкие танки. Мы стали беженцами – шестьсот верст прошли впереди отступающей армии, выбирая глухие проселки, чтобы не попасть под бомбежку. Иногда въезд в деревню бывал перекрыт жердями, и человек с берданкой проверял приближающихся: «Жидов тут нет?» Я объяснял себе: жители опасаются фашистской мести. Но подслушанные разговоры ошеломили меня. Оказалось, крестьяне ожидали прихода немцев как освобождения. В тех деревнях узнал я о многолетнем недоедании, об ужасах коллективизации, о трагической судьбе тех, кто выжил. Эти воспоминания, думаю, имеют отношение к вопросу о том, почему люди идут в социологию. Во всяком случае, больше мне в голову не приходило заниматься приручением тутового шелкопряда к ленинградскому климату.
Армия забрала семь лет. Но образование все-таки получил. Демобилизовавшись, вечерами работал, а с утра – в университет. Посещал самые интересные на всех курсах – по своему выбору-лекции. Философский факультет окончил за три года. Дипломная работа была о развитии философии в произведениях И. В. Сталина. Такое было время. Через несколько лет, на юбилейном капустнике факультета Игорь Николаев под овацию читал из Маяковского: «Мы диалектику учили не по Гегелю!».
Когда получил диплом, меня перевели на работу в райком партии. При Сталине это – высшая власть в районе, бастион социальной справедливости. Это без кавычек. К нам приходили люди за правдой. От работников РК ВКП(б) строго требовалось «держать в чистоте высокое имя члена партии». Льгот у нас не было, одевались скромно – я поначалу просто форму донашивал. Да разве же это – главное?
Когда в организации появлялся «товарищ из райкома», не приходилось сомневаться, что партийцы выскажут все, о чем сказать или не решались, или считали бесполезным. А как боялись нас, как извивались всякие гешефтмейкеры!
Однажды, уже при Хрущеве, я проводил собрание, чтобы организация выделила («рекомендовала») тридцатитысячника – человека, который поедет работать председателем отстающего колхоза, поднимет его. Выступающие усердно объясняли друг другу, как необходимо сейчас помочь сельскому хозяйству. Но лишь называли конкретного кандидата – солидный, с опытом руководящей работы мужчина вдруг становился этаким беспомощным ребенком, называл десятки причин, умолял понять, что его посылать ну никак невозможно.
До одиннадцати вечера ничего не решили, собрание перенесли на следующий день. Недовольный, я шел домой по обезлюдевшей уже улице. Шагов на несколько впереди – хорошо одетые («сытые») мужчина и женщина, еще дальше – девушка. Больше никого, только вдруг навстречу – ватага юнцов. Окружили девушку, гогочут. Возможно, я бы постарался «не заметить», пройти мимо, не связываться. Только тут идущая впереди пара, вмиг потеряв свою чинность, ринулась на противоположную сторону улицы. Противно! Я рванулся к юнцам, кого-то схватил за шиворот: «Вы что, гады?». Они оробели, запричитали: «Да мы пошутили, мы больше не будем»… Девушка убежала. Я произнес что-то назидательное, отпустил пацанов, и вдруг заметил: коленки трясутся. Но приходила гордость собой: я ведь не то, что тот «жирный пингвин». Утром в райкоме заявил: «Уговаривать больше не пойду. Сам поеду. Прошу рекомендовать».
