Вопрос — с заиканием неосведомленности, ответ — как распахнутые двери с «Добро пожаловать».
Потом облик. Невысокая. Круглолицая. Как будто замкнутая, но при этом открытая. Не душа нараспашку и все-таки нараспашку. Соответственно облику и занятию имя — Галина, значит тишина. Отчество — Ильинична, стало бьггь, пророческое. Прошу запомнить: Галина Ильинична Попова, заведующая Отделом личных фондов. После нескольких долгих служб — здесь в Центре документации «Народный архив», где вспоминается не только Платонов, но и Юрий Домбровский: «Факультет ненужных вещей».
— Правда, у вас не факультет, а хранилище, хотя и при институте (имелся в виду Историко-архивный).
— Уже не при... Уже самостоятельные. Независимые...
Никольская, 8, где обосновался Центр, адрес мне очень памятный. Во-первых, Лидия Владимировна, моя мама, каждый день проходила мимо в свое Центральное статистическое на службу последних лет, а все, что с ней связано... Словом, мое. Во-вторых, здесь, на Чижевском подворье, именно номер 8, обретался друг юности и всякой плохой погоды Валерий Анатольевич Гусев, специалист по кострам, топке буржуек, обработке дерева, что немаловажно для такого человека, как я,— садового.
Узнав про архив, В. Гусев — мне:
— Я тебе покажу документы моего деда... Штук пятьдесят, подборка. Иван Матвеевич Гусев, Георгиевский кавалер. Это тебе не баран начихал. Сын раскулаченного и он же инженер Главсевморпути.
И привез папку ко мне за город: в промозглую сырость, в поздний сентябрь с первым снегом, в «очей очарованье» с яблоками на деревьях. Аттестаты, свидетельства, удостоверения, характеристики — подобное я видела у Г. И. Много таких и других, уничтожить которые не поднялась рука. А могла подняться (что тоже нередко) — у тех же родственников, у случайных прохожих, обнаруживших их на помойке, наконец, у самих владельцев, переживших тех давних себя. Уцелели, что примечательно! как знак уважения к документу (фетиш!), как символ фамильной истории (память!), как то, от чего сжимается сердце.
О милых именах, что жизнь нам подарили,
Не вспоминай с тоской: их нет, но с благодарностию: были...
Это он, Гусев, прочел Жуковского.
А снег, продолжаясь, делал осень светлее.
Дальше произошла подмена. Уже здесь, в Москве. Г. И. водила меня между стеллажами, и чужие судьбы заслонили ее.
— Разве не интересен, например, семейный бюджет?. Ежедневные скрупулезные записи расходов при том, что человек экономист. Продовольственный реестр, непродовольственный: на цветы столькото, театр — столько-то, книги... За этим характер, круг интересов... А здесь дневник бывшей бестужевки. Четыре ящика...
Дрожь пробирает от вида толстых тетрадей, таких знакомых, таких уже в прошлом — с клеенчатой кожей, со школьной линейкой. Страницы неразборчивого почерка без воздуха и полей, набитые буднями, как сама жизнь. «Работа... Только она спасает»,— глаз выхватывает из чужого свое.
— Да вы же просто герои! Читать, разбирать в век компьютеров и повальной публичности. А это кто? Фамилия интересная — Збаровский. Круг Модильяни?
— Портной. В свое время обшивал верха.
— А в деле рукопись...
— О том, что у нас нет антисемитизма. Посмотрите, какой интересный документ: автографы знаменитых евреев.
— У нас нет антисемитизма? — Я — почти оскорбленно: — У нас есть все. Есть даже книга: «Советские евреи в науке и промышленности в период второй мировой войны» как реакция на это «нет», как сама фамилия автора этой книги — Минипберг.
Позже я поняла: у Збаровского это прием — утверждая «нет», говорить «да», но разгадка не греет как шаг в сторону, а не на дорогу.
Дальше — архив семьи, связанной с армянской обшиной в Астрахани. При этом выражение лица Г И. как у попечительницы сирот, которых надеется пристроить в хорошие руки. Но я — мимо этого выражения, мимо нее самой, к другим ящикам. Семейные реликвии, продовольственные карточки, кулинарные рецепты, талоны на продукты, проездные билеты, редикюль с письмами, альбомы... — все к моим услугам, но я не чувствую готовности к ним. Oi части потому, что исчерпала себя на одной архивной публикации, отчасти потому, что она доставила много хлопот и мук.
— Представляете, Г. И., в архиве Никитского сада мне попалась судьба одного поляка. Юноша. Сирота. Покончил с собой. Все, что осталось от него,— несколько листочков в папке, а на ней кто-то написал: «В макулатуру». Дальше был мой рассказ, так сказать, материализация этой судьбы или после-судьбы, которую хотелось репатриировать. Есть такой польский культурный центр, куда и явилась. «А мы не занимаемся пропагандой русской культуры...» — «Но эго же поляк! Пусть Хоть его тень вернется на родину».— «А поляк, который жил здесь у вас,— это не поляк».
(Сказано в лучших традициях общечеловеческого идиотизма. Ну как еще назвать? Оглядкой на конъюнктуру?.. Узколобостью?..)
— Иногда я тоже падаю с ног. Не хватает сил... Морально. Когда люди передают свои архивы. За каждым жизнь, судьба. Представляете, что это такое?.. Сдают-то, как правило, те, кому немного осталось...
Это представить нетрудно, а лучше не представлять, потому что... В общем, больно.
