Знание-сила, 1998 № 02 (848) - [4]
Мы сами не заметим, как окажемся ей чужими, как перестанем понимать то, что еще вчера было совершенно ясно.
По отношению к этому материалу надо будет определиться не только профессиональному, исследовательскому, но и непрофессиональному, общечеловеческому пониманию: ведь воплощенные в нем человеческие смыслы обращены, по сути дела, к каждому.
Раньше свою историю каждый советский человек должен был отсчитывать от истории КПСС, и в глубине веков положено было отыскивать предвестников грядущих классовых боев, а не следы мирной семейной истории. Тем не менее потребность человека ощутить себя в потоке истории оказалась одной из фундаментальных и, следовательно, неистребимых. «Прописать» себя в истории — значит наделить свою жизнь большим объемом смыслов, чем умещается в сюжете единичной судьбы, продлить эту жизнь за границы физического существования. Возможно, сейчас, когда поиски себя и своего места в мире становятся основным занятием целого народа, историческая рефлексия особенно актуальна.
Введение документов еще совсем недавней повседневной жизни в сферу интенсивного культурного внимания (один из шагов к этому — серия наших публикаций) создает в своем роде новую культурную ситуацию, которую нам еще предстоит осознать.
Джузеппе Арчимболъдо. Библиотекарь, 1566 год
«Деревня реальная, темная»
В. Н. ШТРОМ (1912-1994)
Родилась в семье Н. П. Штрома — управляющего металлургическими предприятиями Лепешкиных в Дегунине (до революции), позднее — бухгалтера ВСНХ. Воспитывалась в семье сестры, педагога -дефектолога.
В 1928 году, после окончания семилетки, поступила в Московский индустриальный педагогический техникум имени Профинтерна (МИПТ) на школьное отделение.
Осенью 1930 года направлена в Теглинский район Московской области на практику для работы го проведению всеобуча в селе Волчья Дубрава. Впоследствии (1937 год) окончила биологический факультет Московского государственного педагогического института.
Доктор биологических наук. Автор ряда известных работ в области морфологии. С 1975 года — зам. председателя Московского общества анатомов, гистологов, эмбриологов.
с. Волчья Дубрава, 15 октября 1930.
Сижу в своей комнате. За стеной у хозяев гости. Сегодня второй день Покрова, и в нашем селе большой престольный праздник. Уже второй день гулянье, пьянка, «веселье», ходят друг к другу в гости, едят, пьют, напившись, поют песни, ругаются, а потом и дерутся. В гости приходят с самого почти утра.
И сейчас гости уже вошли в раж. С обедом — бараниной и курятиной — уже покончили, много выпили, поют, то есть орут дикими голосами мужики, стараясь перекричать друг друга. Более тонко, голосами, сорванными еще в молодости, истошно, тягуче вторят бабы. Гармонь медленно стелет мотив, заполняя собой перерывы между выкриками, стонет, завывает, словно льет бесшабашную деревенскую ширь, старую русскую грусть.
Как-то особенно ясно выступает деревня реальная, неприкрашенная, темная, которой, кажется, и не касалась революция, деревня со своей некультурностью, безобразием, своей напористостью, заскорузлостью, со своей пасмурной серостью и тоской, со своим бесшабашным весельем без удержу, через край. И в такой деревне строится социализм! И песни все старые: «Хаз-Булат», «Гибель варяга», «Когда бы имел», «Коробушка». Если взглянуть постороннему человеку со стороны, он не нашел бы ни одного кусочка, ни одной черточки, говорящей о том, что уже 13 лет тому назад произошла революция. /.../ Крестьяне в подавляющем большинстве не хотят приобщаться к новому, не хотят учиться, не хотят ликвидировать свою неграмотность. А колхоз? Все три дня праздника никто н не думает выходить на работу, а в поле уйма необмолоченного хлеба.
Ребята.— Окружающая обстановка уже настолько пропитала их всем своим, что перевоспитание становится трудным. Большинство ребят, особенно девочки, прямо говорят (я беседовала с ними на разные лады о том, чтобы они в праздник не пропускали занятия): «Это наш праздник, и мы будем его праздновать, а ваш праздник (это Октябрь) мы не будем праздновать». С удовольствием рассказывают о всех праздничных процедурах, о пьянке. Они, конечно, ни во что не верят и умом сознают, что пьянство и хулиганство не хороши, но без всего этого праздника себе не представляют. Все это «их», родное, въевшееся, передаваемое из поколения в поколение. Борешься с этим и чувствуешь, что у ребят сказанное доходит до сознания, но и только, а что-то инстинктивное, глубоко внедрившееся отталкивает все новое, и в результате — никакой перемены. В эти дни на занятия половина класса не ходит, несмотря на все беседы, собрания и соцсоревнование. Здесь, в деревне, соцсоревнование, ударничество чужды большинству детей.
К С Петров-Водкии, Иллюстрации к книге «Хлтовск», 1930 год
После пения за стеной началась пляска. Плясали и мужики, и бабы; бабы с выкриками, с взвизгиваньем. Лихо отчеканивали гармонь, струя что-то русское и грустно-беспросветное, насильно заглушаемое бесшабашностью. Один гость доплясался и свалился замертво, его потащили в сени прохлаждаться. Остальные после небольшой передышки снова запели, прочистив голоса чаем. Пели «Уж ты доля моя, доля». В некоторых местах голоса красиво, своеобразно сливались, и невольно мурашки пробегали по спине. Деревня реальная и неприкрашенная. И в этой стране строится социализм! Именно в этом пьяном пении можно видеть самую сердцевину деревни. Поют с удовольствием. В перерывах между пением разговаривают, хохочут, громко хлебают чай.
