В 11 часов утра в справочном окошке ответили, что Ефросиния здесь; немножко в приподнятом духе, отправился домой с мыслями о завтрашней передаче. На 40 рублей сделал закупок на передачу, с любовью раскладывая и упаковывая. К вечеру узел был готов.
5 часов утра 24-го. Та же утренняя картина природы, что и 23-го, но людей в очереди не два десятка, а больше 400.
Собираться у входных дверей запрещено. Люди с узелками и сумками, наполненными продуктами, расположились в полукилометре, в парадном большого дома. Широкая каменная лестница усеяна сидящими, полулежащими, стоящими людьми. Усталые от бессонной ночи лица, гул голосов. Каждую минуту подходят все новые и новые, записываясь у ведущего список.
Проверив, что первоначальный вчерашний список цел, направляюсь домой...
К 9 часам с корзинкой в руках вернулся в очередь. Народ толпился у входной двери на передачу... Длинный извилистый ряд угрюмых съежившихся от холода человеческих фигур. Одни молчаливо одиноко стоят, о чем то думая и судя по выражению их лиц думы их не веселые.
Другие, образовав небольшой круг, слушают рассказывающих о своем горе...
У самых входных дверей образовалась специальная очередь из беременных и с детьми. Их человек 70. Большие безобразные животы беременных. Писк грудных ребятишек и хныканье постарше. Одна женщина пришла с двумя. С грудным и с мальчишкой лет 4-х. Беременным и с детьми почет, их пускают сначала в первую очередь, а потом, по мерс прихода новых,— через 5 человек. 10 часов. Время, когда пора бы начать прием. Но ... Там не торопятся. Усиленный отряд милиции спокойно расхаживает у плотно закрытой двери. 10 часов 30 минут. Народ волнуется, подымаются голоса протеста. Бесполезно. II. Беременных и с детьми пустили в помещение. В 11 часов 30 минут начали прием передачи. Торопиться не куда. Их совесть чиста, а то что десятки не получат передачи — их не касается.
Упрекнуть их, что они не придерживаются точности, будет не совсем справедливо. Когда стрелка покажет 4 часа дня, они точно прекращают прием передачи. И ни просьбы, ни мольба и слезы не в силах уговорить принять хоть одну лишнюю передачу после 4-х часов.
Приближался и я к небольшому квадратному окну. Охватывал какой-то непонятный страх. Подкашивались, дрожащие в коленах,
ноги, мелкая нервозная дрожь пальцев рук. Часто стучало сердце, каждый его улар я отчетливо чувствовал, не только чувствовал, но с каждым ударом сердца в ушах раздавался гул, словно рядом со мной гремели в барабан. Назвал фамилию и, затаив дыхание, уставился немигающими глазами на пальцы, роющиеся в картотеке. А в голове тревожная мысль: А что если нет?!
Полминуты молчания мне показались вечностью.
— «У меня нет»,— равнодушным голосом ответила уже не молодая особа.
Глаза рассеянно забегали, лицо скривилось в глупую улыбку и, направив свой взор в ту сторону, куда смотрели глаза немолодой особы, я заметил, что в стороне сидела другая, летами постарше первой.
— Подлубная? Так, так, посмотрела. Нет, у меня тоже нет. Нет у нас такой!
— Но мне сказали...
— Тогда, когда вам сказали... она была, а сейчас нет. Следующий.
Не знаю, какое у меня было выражение лица в эту минуту. Наверно, я выглядел слишком рассеянно и жалко, ибо особа постарше, глянув на меня, мягко сказала. «Не волнуйтесь, я вам напишу записку в окошко напротив, к дежурному, он скажет, где она!» И сунула клочок сероватой бумаги в мою дрожащую руку.
В окне напротив мне ничего нс сказали, не нашли.
1938
7/I. 38
28 декабря в справочной на Петровке 28 добился, что мама сидит в Новинской тюрьме, в этот же день проверил в справочной тюрьмы, что она действительно там. 29-го передал передачу. Исключительная, даже понравившаяся мне строгость. Каждую передаваемую вещь нс только просматривают во всех частях и на свет, но и добротность ее. Передал белье и 100 рублей денег. Хоть голодная меньше будет.
17/III.38
Получил 2 письма от мамы. Первое, из больницы, весьма тревожного содержания, и весьма продолжительный отрезок времени нс получал вестей. Уже явилась мысль о крайности, о смерти. Второе письмо, полученное 9/III, рассеяло неприятные мысли. Выслав ей 100 рублей телеграфом. Выслал посылку, послал дополнительное письмо.
В институте дел не уладил, все также сумерки и тень, как в делах, так и на душе.
От экономических затруднений задыхаюсь. Чтобы расплатиться с людьми, которым должен, необходимо около 500 рублей, не говоря уже, что сейчас даже на папиросы нет денег. В смысле питания — живу на Костином иждивении. Отец пишет весьма неутешительные письма.
В тот момент, когда я пишу эти строчки, по радио слышатся звуки многочисленных оркестров, голоса, приветствующие возвращающуюся четверку из зимовки на Северном полюсе. Первым людям, поселившимся на Северном полюсе и продрейфовавшим к берегам Гренландии больше 2000 км. Сейчас им устроили триумфальную встречу.
Папанин (нач. станции), Кренкель (радист), Ширшов, Федоров.
Вокруг них поднята небывалая шумиха, в ход пущены все средства агитации. Народ возбужден и на устах у него папанинцы...
Искусно поднятая шумиха вокруг папанинцев, не знаю может они и заслуживают этого, но эта шумиха отвлекает внимание людей от мыслей в политическом направлении.
