Знание-сила, 1997 № 02 (836) - [15]
В этой книге я пытался показать, что подобное положение вещей не может считаться нормальным.
Задача восстановления единства культуры требует пересмотра отношений между наукой и обществом, ревизии принципов научного исследовании и в первую очередь — коренной переработки теории эволюции, которая, в известной мере искусственно, удерживается в рамках представлений середины прошлого века.
Теория эволюции органического мира, конечно же, не сводится к механизму естественного отбора. В моих книгах «Эволюция и биостратиграфия» (1974), «Меловой период. Эволюция земной коры и биосферы» (1985), «Нерешенные проблемы теории эволюции» (1986) и других дана более общая модель биологической эволюции, основанная главным образом на палеонтологических данных. В книге «Охрана природы. Принципы, проблемы, приоритеты» (1992) я использовал эту модель как теоретическую основу взаимоотношений между человеком и природой. В новой книге меня интересовало в первую очередь подобие различных систем. Я пытался показать, что семиотика, логика, этика, эстетика возникают как системные свойства, подобно генетическому коду, половому размножению, разделению экологических ниш. Продолжив аналогии, можно применить экологические критерии биомассы, продуктивности, накопления омертвевшей продукции (мортмассы), разнообразия к метаэкологическим системам. Название «метаэкология» дано авансом, на будущее, когда эти понятия войдут в рутинный анализ состоянии души.
«... Недостаток обезьяньей версии лишь в том, что у европейских народов она никогда не была тотемным животным...»
В основе теории Ч. Дарвина лежит несложный механизм конкуренции, о котором смутно догадывались многие, начиная с Эмпедокла и вплоть до Эразма Дарвина, Патрика Мэтгью и Альфреда Уоллеса. Однако для Дарвина он был стержневой идеей, позволившей организовать бесформенные наслоения геологических и биологических знаний. Дарвин всячески избегал вторжения в метафизику и охотно соглашался с тем, что естественный отбор мог быть лишь подсобным средством, с помощью которого Бог совершенствовал свое творение. Однако это средство скорее в духе Зороастра, чем Христа.
Парадокс заключается в том, что Дарвин, этот великий новатор, был в полном смысле слова человеком своего времени и ни в какое другое не порывался. Он исходил из романтического представления о гармонии в природе. Он твердо держался викторианских убеждений и с недоверием относился ко всему французскому, будь то геологические революции Кювье или ламарковский прогресс. Он был не ученым — платным профессионалом французского толка, а человеком науки, джентльменом, проводившим исследования на собственные средства. Он почтительно цитировал Бэкона и старался сойти за добросовестного собирателя фактов, чуждого философским спекуляциям, которые так повредили в глазах общественности сочинениям его деда Эразма. Он искал движущие силы развития в самой природе, а не вие ее — принцип, с помощью которого Галилей в свое время отделил науку от церкви.
А получилось вот что. В этом мире царит не гармония, а борьба за существование, и прав был не Платон, а Гераклит, считавший причиной движения вражду. Артур Шопенгауэр, своеобразно соединивший Гераклита с элеатами, представлял развитие от низших форм жизни к растениям, животным и человеку ступенями объективации иррациональной воли к жизни. Каждая новая ступень утверждается в жестокой борьбе с предыдущей природа, как и социум, пронизана ненавистью и враждой. Человек вовсе не совершенен от природы, а себялюбив и жесток, как и положено хищнику. В его судьбе мало что зависит от него самого.
Можно подумать, что Шопенгауэр сделал выводы из «Происхождения видов». В действительности он умер вскоре после выхода этой книги, как бы передав эстафету Дарвину.
Борьба за существование в природе не позволяла признать природное начало в человеке источником добра, подрывая основы сократовской этики. Если человек не просто испорчен или грешит по неведению, а изначально порочен, то здесь уже не его вина, а того, кто его таким создал. Где же в таком случае нравственный идеал, к которому следует стремиться?
Только чрезвычайно наивные и, скажем прямо, недалекие люди могли думать, что неортодоксальность теории Дарвина состоит главным образом в происхождении человека от обезьяны. Так ли уж важно, каким материалом воспользовался Создатель, и чем обезьяна хуже глины? Задолго до Дарвина великий классификатор Линней нашел сходство между человеком и обезьяной настолько близким, что отнес их к одному отраду. И это не вызвало принципиальных возражений. Если говорить серьезно, то недостаток обезьяньей версии лишь в том, что у европейских народов она никогда не была тотемным животным и даже не фигурировала в овидиевских метаморфозах.
Дарвин не был злым человеком, но теория естественного отбора заставила его, вслед за стоиками и Мальтусом, отбросить сострадание к слабым как тормоз на пути социального прогресса и оправдать уничтожение тасманийцев имперскими войсками: что поделаешь, раз эти туземцы оказались менее приспособленными.
Социологический вывод из теории Дарвина заключался в том, что борьба за существование между людьми, которую ранее считали противоестественной (то есть противной природе, где царит гармония), на самом деле естественна (соответствует основному закону природы) и, кажется, неизбежна. В этом выводе нет ничего нового, если рассматривать его в русле идей досократиков, отчасти вытесненных платонизмом, но никогда не угасавших полностью.
