Знамя Победы - [79]

Это письмо он получил осенью.

Прошли Новый год, Рождество… Ни письма, ни открытки…

Зимняя тишина и стужа окутали землю, давно погасили последние искорки накопленного ею тепла. Тихо и холодно стало у него на душе.

Нет-нет, он не одинок, не забыт. Пишут дети. Пишут внуки. И он пишет им. Но их письма не могут заменить письма ее. В письмах детей и внуков – забота о нем, беспокойство за него. В письмах ее – ожидание помощи от него, вечно женская необходимость в защите, поддержке, в тепле, любви…

…Образовалась пустота, которую трудно, невозможно заполнить ничем. Он же, будучи человеком самодисциплинированным, умеющим контролировать себя, пытается бороться с этой пустотой Два раза в неделю он ходит на почту, находящуюся почти на другом краю села, и спрашивает, нет ли для него писем до востребования.

Он понимает, осознает, что глупо, смешно надеяться на то, что она пришлет ему письмо до востребования. Его адрес не изменился, если даже предположить, что она потеряла его при переезде, он настолько несложен, что его просто невозможно забыть: область… село… фамилия… А здесь, в селе его знают все, не только почтальоны. К тому же теперь она знает о его инфарктах и, конечно, никогда не позволит себе заставить его лишний раз идти за ее письмом на почту.

Иногда устав и промерзнув, возвратившись с почты, он принимает твердое решение больше не ходить туда:

– Все, хватит. Ишь морозяка! Сердце прихватывает. Не дело это – туда-обратно пять километров топать, прогуляться и возле дома можно. Напишет – принесут… Устроится там, в Москве, как следует подлечится и напишет, обязательно напишет…

Но наступает день очередного привоза почты, и он снова отправляется в путь. Перехватывает дыхание. Покалывает в сердце. Тихонько, почти небольно покалывает… Покалывает и покалывает…

Несколько пожилых женщин, чуть ли не его сверстниц (сегодня редко кто уходит на так называемый заслуженный отдых – попробуй-ка проживи на одну пенсию), работающих на почте, давно и хорошо знают и уважают его. Стоит ему пройти в зал – и они бросают свои дела (все мы всегда с охотой бросаем свои дела), подходят к нему, здороваются, сочувственно спрашивают, не наладилась ли его связь с… подругой, его подругой.

Они давно знают об их дружбе, благо он никогда ни от кого не скрывал, что дружит, переписывается с женщиной, которую никогда не видел, но которую очень уважает и которую считает своим старым добрым другом.

Как и большинство пожилых одиноких людей, он любит поговорить с любым человеком, пожелавшим поговорить с ним, послушать его. И говоря, рассказывая о чем бы то ни было – о погоде, о своем огороде, о рыбалке, о политике, – он, как и все мы, подчас невольно, незаметно для самого себя переходит к разговору, к рассказу о главном, о том, что давно уже стало, тоже, может быть, незаметно для него самого, – стержнем его бытия, его жизни – о НЕЙ…

Он говорит, рассказывает о НЕЙ – по-стариковски откровенно, доверительно (ведь ему действительно нечего и не от кого скрывать) – с соседями, с молодыми и старыми коллегами-журналистами, с почтальонами, приносящими ему газеты, письма, пенсию, а в последние месяцы и вот с этими, такими же пожилыми, а потому неподдельно сочувствующими ему женщинами.

…Говоря, рассказывая о ней, он, опять же сам не замечая того, вдохновляется, можно сказать, молодеет. Лицо его озаряется внутренним светом. Изрядно потускневшие, поблекшие от времени глаза начинают молодо поблескивать, источать тепло и нежность Его густые, кустистые брови, похожие на пряди цветущей черемухи, оттеняют блеск глаз. Он становится красивым, по-настоящему красивым, сильным и совсем не старым мужчиной…

…После его ухода женщины-почтальонки вопреки извечному женскому обычаю обсуждать слова, действия, внешность покинувшего или покинувшей их общество, поспешно принимаются за свои дела, стараются не смотреть друг на друга, подолгу молчат. Почему? Да, наверное, потому, что опять же по-женски интуитивно опасаются, что в глазах, в словах каждой из них легко можно уловить, услышать, увидеть зависть – зависть к той женщине, которую никогда не видали и наверняка не увидят ни он, ни они…

Черные дыры

Ванька Пузырь завязал. Для непосвященных, каковых сегодня очень немного: завязал – вышел из очередного запоя.

Одиннадцатилетняя отличница-пятиклассница Марийка, дочка Ваньки Пузыря, по настоящей, почти забытой фамилии – Шестопалова, уже в первые два дня завязки отца ожила, распрямилась, засветилась глазами, засверкала широкой белозубой улыбкой.

– А мой папа водку не пьет и больше пить не будет, – не удержалась, похвасталась Марийка соседу-однокласснику Сережке Баркову по дороге в школу.

– Это Пузырь-то… – хмыкнул Сережка. – Зарекалась свинья…

– Сам ты свинья! – Марийка отшатнулась от Сережки, остановилась.

– Да ладно ты. Что, я неправду сказал?..

– Иди. Я одна пойду. И вообще больше за мной не заходи.

– Подумаешь… И не буду. Сама же говорила, собак боишься, когда рано утром в школу идешь.

– Боюсь. А с тобой ходить все равно не хочу.

…Из школы Марийка возвращалась с попутчицами-одноклассницами. Девчонки шли веселой стайкой, щебетали о полученных отметках, о новом платье учительницы истории Галины Максимовны – школьной законодательницы мод, о восьмикласснике Витьке Герасимове, в которого были влюблены добрая половина их класса. Восьмой класс располагался против пятого. И почти каждую перемену пятиклассницы видели Герасимова – известного школьного поэта – высокого, по-пушкински кудрявого парня, не обращающего на них никакого внимания…