Знамя Победы - [29]

Отец… Нет, лучше сказать сразу – папа. Именно так – папой, а не отцом – мы называем его даже сейчас, когда его уже нет с нами больше трех десятков лет. Мы – это я, брат и сестра. Мы – пожилые люди, уже имеющие внуков. И все же при редких встречах, в разговорах, в письмах друг другу мы всегда называем папу – папой.

– А помните, папа…

– Были на кладбище у папы…

Папа пришел с войны летом 1945 года. Насчет года я узнал, уточнил, наверное, позже. Тогда, в 1945 году, по крайней мере, сейчас так кажется, я мало интересовался летоисчислением. Мне шел седьмой год. И я жил – не годами, не месяцами и даже не неделями – днями. А дни были долгими-долгими, как нынешние недели, месяцы и даже годы.

За день я успевал обегать полдеревни, побывать на реке. Летом искупаться и поваляться на песке, зимой – покататься по льду на куске отполированной до блеска жести и на собственных валенках, подшитых чем-то черным и жестким, похожим на резину… Успевал погостить у доброго десятка друзей – таких же непосед и сорванцов, как я, и переделать кучу других своих мальчишеских дел.

И при всем при том я никогда не забывал хотя бы на минутку-другую прижаться, приласкаться к своему «папе».

Поставил кавычки – задумался: «Зачем?»

Надо ли это делать, ведь пальто и кепка папы, висящие в шкафу, действительно казались мне живыми.

Сам я ухода папы не помню. Как говорила мама, он уехал из дома рано утром, когда я еще спал.

– Подошел к кроватке, посмотрел на тебя и сказал: «Будить не надо. Заплачет – заплачу я. А солдату плакать не положено»… – рассказывала мама.

О том, что папа никогда не плакал и не любил плакать, она говорила мне не раз и почему-то всегда в тот момент, когда мне отчаянно хотелось не только плакать – реветь.

Пальто папы я обнаружил в шкафу сам. Сколько мне было тогда лет – не помню. На этот вопрос не могла ответить и мама. Но судя по тому, что я умудрился открыть дверцу шкафа и залезть туда, – года три-четыре.

А вот на вопрос: как я узнал, что папино пальто и папина кепка – папины? – Отвечу: догадался. Во-первых, пальто было таким огромным, что не могло быть ни моим и ни маминым. И пахло оно не мамой: ее легкий, теплый, нежный запах я знал с колыбели, – а чем-то крепким, тяжелым, суровым, строгим – мужским. Теперь я знаю, этот мужской запах наши вещи приобретают от нашей мужской работы, от табачного дыма и дешевого одеколона.

Ну а кепку мама не носила никогда, а, надев кепку на свою голову, я провалился в нее по самый подбородок, да и пахла кепка точно так же, как пальто, и она не могла принадлежать никому другому, кроме папы.

И все же тут, в этом мгновенном узнавании папиных вещей, папы, мне кажется, большую роль сыграла, пусть неосознанная, детская память. Вероятно, когда-то, до войны, папа наклонялся над моей кроваткой в этом пальто и в этой кепке, а может, даже одетым в пальто, уходя на работу или возвращаясь домой, брал меня на руки.

Не знаю почему, но о своей находке я не сказал даже маме.

Наверное, уже тогда интуитивно я понимал: каждый человек, взрослый или ребенок, обязательно должен иметь свою тайну. Неважно – маленькую или большую. Но свою тайну. Без нее, без тайны, без своей тайны, мир всегда будет казаться плоским, односторонним. Тайна же позволяет проникнуть в его глубину и приобщиться к ней – к тревожной, иногда даже пугающей, пугающей уже тем, что любая тайна в любой момент может быть раскрыта, разоблачена и перестать быть тайной, – но всегда волнующей, всегда наполняющей душу и сердце радостью прикосновения к непознанному, обладания чем-то только своим, принадлежащим только тебе.

Наспех позавтракав или пообедав, – завтраки и обеды у нас зачастую состояли из пары вареных или печеных картошин, щепоток соли и двух тонюсеньких ломтиков хлеба, – мама уходила на работу.

Я тут же зачем-то запирал дверь на крючок и распахивал дверцы шкафа:

– Здравствуй, папа!

Зарываясь лицом в пальто, прижимая к груди кепку, я вдыхал их родной, горьковатый запах и рассказывал папе о своей любви к нему, о том, как мы ждем его с мамой, о том, как я буду любить его, когда он победит, прогонит крысолицых (я видел таких не раз на плакатах и в газетах) фашистов и вернется домой.

День прихода папы домой я помню, и помню очень хорошо, четко, ясно.

Широко, гулко распахнулась дверь, и в потоке солнца, хлынувшем в нее, мы увидели высокого, широкоплечего солдата. В одной руке солдат держал аккуратно сложенную шинель, в другой – вещевой мешок.

Вскрикнула и метнулась, нырнула в солнечный поток навстречу солдату мама. Упала на пол шинель. Отлетел в сторону вещевой мешок.

Обняв и поцеловав маму, солдат шагнул ко мне, присел на корточки:

– Ну, иди же сюда, сынок, иди.

Я не двигался.

– Иди, иди ко мне. Я твой папа.

Я не двигался.

Подошла мама. Крепко взяла меня за плечи. Подтолкнула к солдату:

– Это же папа! Папа!

Я ткнулся носом солдату в бок, отшатнулся от его поцелуя и тут же убежал в другую комнату.

– Отвык. Совсем отвык… – вздохнул солдат.

– Да он и привыкнуть-то не успел. Ты уходил – он в колыбели лежал, – сказала мама и опять утонула в объятиях солдата.

В какое-то мгновение мне показалось, что обо мне забыли и мама, и этот солдат.