Знамя любви - [30]

Из-за зарешеченных окон сераля доносилась все та же ленивая болтовня, как и в тот день, три года назад, когда она впервые очутилась в доме у Диран-бея. Болтовня, ставшая частью ее жизни вместе с зеленой тушью вокруг ее глаз, ярким кармином на губах и ароматом мирта, которым пропиталось все ее тело.

В воздухе парил густой запах цветущих деревьев. Некоторое время Казя смотрела на стрижей, которые, как черные стрелы, носились в небе над верхушками высоких осин. Потом, в истоме и неге, она откинулась на подушки и зевнула.

– Какой ты красивый, – прошептала она гепарду. Гепард потерся головой о ее руку, отчего по ее телу прошла непроизвольная дрожь.

Легкий ветерок набежал с моря и шевелил ее волосы, лебяжьим пухом ласкал ее плечи и раздувал тонкие, как паутинка, шаровары. Вздохнув с ленивым довольством, Казя еще глубже зарылась в подушки, раскинув в стороны ноги и руки. Вдруг она преисполнилась острым чувством собственной красоты. Ее тело приобрело столь высоко ценимую турками округлость, оставаясь в то же время упругим и стройным; ее кожа была гладкой, как персик, и, став бледнее, чем раньше, отливала теперь золотистым медом.

Она услышала лай и увидела, как к ней бегут две собаки. Следом за ними по яркой мозаичной дорожке медленно шел Диран-бей. Он ненадолго задержался в тени персика, с восхищением любуясь женщиной и гепардом, сочетанием золотого и черного цвета на фоне розовых куп. Потом он подошел к ней.

– Ты прекрасна, как будто сошла с небес, – сказал он, глядя на нее сверху. Она улыбнулась и взяла его за руку.

– Я нравлюсь тебе больше, чем ему.

Гепард злобно смотрел на псов и на их хозяина, затем вскочил с дикой грацией и, до предела натянув цепь, отошел к пруду. Там он сел к ним спиной и неподвижно уставился на плавающих в прозрачной воде золотых рыбок.

– Он ревнует, – сказал Диран. – И он прав.

Турок был красным от жары, рубашка на его груди потемнела от пота.

– Слишком жарко для стрельбы из лука, – он опустил лук на землю.

Она поднялась и обвила руками его плечи. Он притянул ее к себе и поцеловал. Соленый вкус его твердых губ и запах мускуса, исходящий от его тела, привели Казю в привычный трепет, и она, прижавшись к нему, принялась теребить пряжку его широкого пояса. Он мягко отвел ее руки в стороны.

– Не сейчас, моя прелесть. Сначала я искупаюсь.

– А потом?.. – она взмахивала ресницами, щекотала его губы.

– Поторопись... пожалуйста... – прошептала она. – Я здесь одна... совсем...

Вернувшись, Диран-бей обнаружил, что она пытается натянуть его лук.

– Смотри, – он взял лук, приладил стрелу и натянул тетиву до самого уха, целясь в ящерицу, которая уселась на солнышке на стволе осины.

Ее глаза не уследили за полетом стрелы и увидели ее, только когда она вошла в дерево, пригвоздив извивающуюся ящерицу.

– Перед стрелой из татарского лука бессильна любая броня, – сказал он. – Но не стоит сейчас говорить об оружии. У меня есть для тебя подарок, вот...

Казя развернула сверток.

– Какая прелесть! – ее неподдельная радость заставила его улыбнуться.

В разукрашенной позолоченной клетке сидел на жердочке хрупкий механический соловей.

– Спасибо, спасибо, – она завела соловья специальным ключиком и завороженно вслушивалась в льющиеся из его клюва сладкие и чистые звуки.

– Это французская игрушка, – сказал он. – У нас оживленная торговля с Францией. Между Керчью и Марселем курсирует множество кораблей. Вон, посмотри, в гавани стоит французская торговая шхуна. Большое судно в дальнем конце пристани.

На мгновение она оторвала глаза от игрушки и увидела маленькие фигурки, снующие по палубе большого черного корабля. Ее внимание снова вернулось к поющей птице.

– Ч-ч-чудесно, – она закрыла глаза. – Как настоящий. Это правда мое?

– Конечно, – он глядел на нее с восхищением, которое испытывал ко всему истинно прекрасному.

Этой девушке было уже двадцать лет. Она пленила и его чувства, и его тело, затмив собой любых других женщин, которыми он когда-либо обладал... Три года привольной жизни и секреты утонченных приемов любви сделали из нее женщину, способную воскресить мертвеца. Он улыбнулся, представив себе воскресшего мертвеца. Ее длинные стройные ноги просвечивали сквозь прозрачную ткань шаровар, каждое ее движение наполняла ленивая животная чувственность. Для того чтобы усугубить притягательность ее плоти, не требовалось никаких дополнительных ухищрений. Он затаил дыхание, глядя, как девушка нырнула в шелковые подушки, развалясь среди них с ленивой грацией.

– Розовоперстая Эос, – пробормотал он, увидев, как солнечные лучи упали на ее ногти.

– Этот соловей, – сказала она, – поет, подчиняясь приказу.

«Совсем как я, – подумала она с горечью. – Нет, неправда. Я занимаюсь любовью, потому что он показал мне, какое это великое наслаждение. Потому что он может доставить мне это наслаждение».

Он позвонил в серебряный колокольчик, и слуги принесли выпить и закусить: для него мускатное вино в золотом кувшине, а для нее шербет из розовых лепестков и вазу с иссиня-черными вишнями. Он налил себе вина и стоял, наблюдая за кораблями в гавани. Она заметила, что по его лицу проскользнула легкая тень раздражения. Он одним залпом опрокинул бокал.