Знамя, 2008 № 07 - [16]

Разумеется, никакого стратегического эффекта сказанное не возымело”.

P.S. Первый, черновой вариант публикуемого ныне опуса я написала почти год назад - вместо рецензии на “Необходимость поэзии”. Но доводить рукопись до ума не стала. Дважды, с карандашом, прочитав книгу Сидорова, так и не смогла ответить себе на важный для данного сюжета вопрос: зачем же так долго принуждал себя к публичной жизни человек, который столь сильно любит одиночество? Для которого любой контакт - напряжение, чреватое стрессом? Достаточно убедительного ответа не могу предложить и сейчас. А вот не совсем убедительный по размышлении, кажется, нашелся.

“Необходимость поэзии” завершает интервью, данное Сидоровым корреспондентке парижской “Русской мысли” летом 1998 года. “Ваш образ, - слегка подначивая, спрашивает Нина Махарашвили новоназначенного Посла, - как бы распадается на две части: те, кто постарше, говорят: Евгений Сидоров (иногда даже Женя) - литератор, критик; для других вы - государственный чиновник высокого ранга… Вы не чувствуете такой раздвоенности?”

“Я лишен чувства раздвоенности”, - слегка раздражаясь, отвечает Е.Ю. Сидоров и приводит ряд причин, в силу которых умудрился “не раздваиваться”. Все уважительные, однако главная, с моей точки зрения, не названа. Раздваиваются, разламываются пополам, не совпадая с собой, изменяя себе, меняя души, люди слабые и внушаемые. Сидоров - не из их числа. Просто он, как и герой его давней книги Евгений Евтушенко, всегда, от рождения, был “разным”, то есть не всяким, а разносоставным и разнообразным. Помните? Я - разный, я натруженный и праздный, я целе- и нецелесообразный…

Во избежание кривотолков уточняю: ни кукиша в кармане, ни тайной недоброжелательности в приведенной цитате из Евтушенко нет. Если бы “российская земля” не рождала разных, а плодила одних лишь однообразных, закрепив за ними и только за ними “опасное преимущество действовать”, нива нашенской культурной жизни давно бы заглохла.

Андрей Арьев.Кто видел Беллу.

Сознательно и сообща пропущенное нами советское время - это и драма, и кладезь лирической премудрости. Кроме “зла от внешних причин”, ничто не угрожало нашим мечтаниям, и ангажированную прыть человека “эпохи великих свершений” можно было окоротить изгойством в хорошей компании и романтикой непроезжих дорог. Что и сделала в своей прозе Белла Улановская - с уклоном в сторону пустынножителей. Сошлась она с ними, как с приятелями по университету.

Среда обитания ее героев и ее самой - та, куда власть “просто не доходит”. “В результате такого административного зияния образуется ниша, в которой существует “особое пространство и время”. А внутри этого “особого пространства и времени” естественным образом возникает особое литературное пространство и время - обжитое Беллой. Бой часов кремлевской башни здесь не слышен. Только волчий вой, да крик ворона, да баба Нюша, у которой “сделалась печаль” - “уйти от людей”. Опустошенная бурями века земля, полная грибов, ягод и зайцев. О чем и стоит писать. Для хорошего прозаика - достаточно.

Волки у Беллы воют под абажуром луны, сидя в кружок, как на чаепитии. О чем-то мечтают, как и где-то рядом с ними в “за€глушье” устроившийся их соглядатай с филологическим дипломом.

Привлекательно у Беллы, что она диплом свой не прячет, как это случается сплошь и рядом с “болеющими за народ” авторами. И в “за€глушье” не откажется умозаключить что-нибудь о “поглощающей способности продуктивного префикса” как знаке “быстрого перекраивания границ и территорий”.

Территория ее прозы перекраиванию не подлежит - ее ушедшее под снег поле с неубранным льном и стерегущими этот лен волком и вороном: “Лен там, а светло-серый так и сидит среди бела дня все на том же шихане вместе с вороном”.

Это, конечно, поэзия, и совершенно неизвестно, насколько внятная тете Нюше, но внятная нам, читателям Беллы Улановской и Юрия Казакова.

Мне кажется, с Юрия Казакова у Беллы все и началось. Казаковский ночной фонарик из “Осени в дубовых лесах”, его “слабое пятнышко света” ничто в ее душе не затмило.

Не берусь судить, что тут было изначальным - природой предопределенный взгляд в сторону ворона или открытая на занудной лекции книжка неведомого до той минуты писателя. Главное, что главное - случилось. Скрытое совпало с открытым.

Насколько это было знаком литературной судьбы, могу подтвердить, сославшись на личный опыт встреч с Беллой, эпизодических, но теплых: мне, во всяком случае, всегда было приятно увидеть ее якобы застенчивую, а на самом деле лукавую, приветственную улыбку (ставшую, в конце концов, ферментирующим элементом ее литературного стиля).

До поры до времени так все и шло, этим все и ограничивалось. Но вот однажды мне случилось в ее присутствии упомянуть о своей знакомой, Лиде Одинцовой, редакторе архангельского издательства, выпустившей первый сборник Казакова “Манька”. Не могу себе даже представить эффект, если бы упомянут был сам Юрий Павлович, но и Лиды Одинцовой оказалось достаточно, чтобы ощутить бесповоротное ко мне расположение Беллы - как к человеку, который “знаком с Лидой Одинцовой!”. Вскоре после этой ошеломившей ее информации, представляя меня кому-то из своих знакомых, она в первую очередь сообщила: “Он знает Лиду Одинцову!”.