Знакомые страсти - [25]

Мафочка отпила чай, откусила бисквит.

— В деревне меня ничто не держало. Я села в автобус, направлявшийся в Шрусбери, нашла нужный дом, совсем маленький домик на задворках. Едва дверь открылась, я сразу же узнала женщину — она была кухаркой у родителей Гермионы. Мне приходилось гостить в их доме на каникулах, и повариха всегда совала на обратную дорогу пироги и банки с джемом. Она, конечно же, постарела, ведь ей уже было за шестьдесят, но волосы ее оставались такими же темно-рыжими, как прежде, и прическу она не переменила, все так же высоко закалывала волосы. Мне тогда пришло в голову, что я изменилась куда больше, но она узнала меня и пригласила в дом. С ней жили ее отец и дети Гермионы, которые еще не пришли из школы. Она сказала, что Гермиона попросила ее приглядеть за ними, потому что сама решила поработать на армию и отправилась в Бристоль шить обмундирование, но оставила деньги и обещала приезжать. Правда, несколько дней назад от нее пришло письмо, в котором она сообщает, что не может приехать из-за болезни. Ничего серьезного, судя по ее словам, всего лишь аппендицит, но доктор сказал, что надо резать, как только в больнице освободится место. Эта женщина, повариха — не помню ее имени — как будто совсем не беспокоилась, все время повторяла, что любит детей, что с ними в доме стало веселее. При этом ее старик-отец, сидевший возле камина, как будто хмыкнул. Тогда он ничего не сказал, но стоило его дочери выйти на кухню, чтобы поставить на огонь чайник, как он проговорил: «Хотите знать, миссис, так у нее тот аппендикс, который потом возят в колясочке».

После этого мафочка не стала долго рассиживаться. Следующая часть ее рассказа была посвящена пересадкам с автобуса на поезд, с поезда на автобус, и она вспоминала об этом с удовольствием. Военное время не располагает к путешествиям, а ей к тому же пришлось пересечь почти всю страну. Но ей нравилось вспоминать подробности — как она еле-еле влезла в один поезд, пропустила другой, просидела большую часть ночи в привокзальном буфете, где юный солдат был «очень добр» и принес ей кружку крепкого чая, а потом уложил на скамейку, пристроив вместо подушки свою шинель. Для мафочки это, несомненно, было настоящим приключением. Наблюдая за ней и слушая вполуха, Малышка старалась представить, какой она была тогда, больше тридцати лет назад. Несколько морщинок — она ведь пережила смерть своего ребенка, смерть своей любимой тети Мод, и это не могло не оставить следов на ее лице, — но подбородок у нее еще был твердым, голубой взгляд ясным, кожа гладкой. Даже теперь, совсем старуха, она все еще прелестна своей хрупкостью, и смех у нее милый, легкий…

Она была в пути двадцать четыре часа; ждала на станциях, ехала в медленных холодных поездах, в которых были одни солдаты. Уже стемнело, когда она добралась до Бристоля. Зима, луны нет, затемнение. Военный город. Ни одного просвета. На вокзале ей объяснили, как идти, но она пропустила поворот, заблудилась. Зашла в пивнушку, и там незнакомый мужчина вызвался проводить ее. («Люди тогда, в войну, были добрее, — сказала мафочка, — даже совсем чужие люди».) Наверно, она выглядела совсем измученной, потому что хозяин вытащил бутылку бренди из-под стойки и настоял, чтобы она выпила, прежде чем отправится дальше. От бренди у нее закружилась голова, она ведь ничего не ела и не пила целые сутки, если не считать чая и шоколада, которыми ее угостил юный солдат. Но, выпив бренди, она вновь отправилась в ночь в сопровождении незнакомого мужчины, и они брели по темным улицам, пока не добрались до нужного дома.

Женщина, открывшая ей дверь, повела ее по голой лестнице наверх, и мафочка очутилась в доме, в каком ей не приходилось бывать с тех пор, как она перестала работать медицинской сестрой в лондонском Ист-Энде. На лестничной площадке грязная раковина с непрерывно капающей водой — единственный источник воды для жильцов, мокрые стены, один на всех туалет. Мафочке не верилось, что она найдет Гермиону в таком неприглядном месте, и она едва узнала исхудавшую, непричесанную женщину, которая появилась в дверях. Та смотрела-смотрела на нее и вдруг рассмеялась, а потом заплакала.

— Ради всего святого, зачем ты здесь? Вот уж кого совсем не ждала!

Мафочка сказала:

— Ну, конечно же, я обняла ее. Бедняжка! Одна в таком ужасном месте! Но ничего другого она не могла себе позволить, ведь ей надо было посылать деньги детям. Так она сказала, но я думаю, она наказывала себя. Она лежала в холодной комнате, кутаясь в старые вытертые одеяла, хотя в комнате был газ. Я сунула несколько монеток в щель, вскипятила на плитке чайник и сделала ей какао с сухим молоком, которое нашла в буфете, потом растерла ей руки. Поначалу она не хотела говорить, словно рассердилась, что я приехала и вижу ее в таком состоянии, но понемногу, согревшись, рассказала мне все. Она действительно влюбилась в итальянца Марио. Началось это, когда он попросил у нее книги; ему хотелось всерьез заняться английским языком, а у нее было свободное время после того, как дети засыпали. Лето подходило к концу, уже заканчивалась жатва, но по ночам еще было тепло и темнело поздно. Они устраивались с книжками в саду за фермерским домом, ну и одно за другим. Наверно, проще всего сказать, что их соединил секс — она страдала от одиночества, он был далеко от дома, — но мне хотелось бы думать, что они познали настоящую любовь. Он был нежным, сказала она, заботливым, никогда не приходил в ее комнаты, чтобы не потревожить детей. Но ведь ферма большая, строений много, ну и много мест, где можно укрыться от чужих глаз. Обычно они встречались над конюшней, на сеновале — рассказывая об этом, она уже освоилась и смеялась, как счастливая девчонка. Там было замечательно. Дверь открыта, светит луна, запах сухой травы, а внизу перебирают ногами и фыркают старые тяжеловозы. И дом Добсонов виден на случай, если кто-то вздумает выйти во двор. Важно было, чтобы они ничего не заподозрили, и даже не из-за нее, а из-за него. Ведь он как пленный должен был после наступления темноты сидеть в доме, но Добсоны относились к нему почти как к члену семьи и не следили за ним. Вот почему Гермионе пришлось срочно покинуть ферму. Ей показалось, что миссис Добсон подозрительно поглядывает на нее, и она испугалась, что та обо всем догадалась. Однако Гермиона была твердо уверена, что Добсоны не сделают Марио ничего плохого, если их не прижмут. Если что и было, сказала Гермиона, то после ее отъезда все прошло и быльем поросло. Другая причина заключалась в том, что Марио даже не догадывался о ее беременности. Отчасти — потому что был молод и неопытен, отчасти потому что она сама поначалу старалась об этом не думать. Делала вид, будто ничего нет, пока не поняла, что у нее начала меняться фигура. Вот и уехала в спешке. Ничего не сказала Марио — не было смысла, если уж она решилась, — да и время не стоило терять. Ребенка она решила отдать на усыновление, чтобы ее другие дети — Мэтью и Касси — ни о чем не узнали.