Знакомые страсти - [11]

— Так легче, чем плакать над пролитым молоком, — с улыбкой проговорила она.

Ее удивлял снизошедший на нее покой, и она подумала, что так не может продолжаться вечно. Безразличие скоро пройдет, как анестезия, и тогда боль возьмет свое. Ей даже хотелось, чтобы так и было. Неестественно чувствовать себя счастливой в подобных обстоятельствах. А она, кроме этого, чувствовала себя еще свободной и беззаботной. Конечно, для той прежней, которой она себя считала или которой старалась быть, подобное было бы неестественно. Но ведь она не лгала тогда, не лжет и теперь. Однако стоило ей запеть в родительской квартире или, оторвавшись от книги, встретить устремленный на нее испуганный взгляд матери, и Малышка старательно изображала озабоченность. «Бедняжка Джеймс», — с усилием вспоминала она. Несмотря на то что инициатором разрыва был он, освободилась-то от всяких забот она, предоставив ему продавать дом и искать склад для мебели.

Немыслимый труд! Когда они с мафочкой приехали собрать вещи, Малышка оглядела дом, остававшийся без присмотра всего несколько дней, но уже пропыленный, с разбросанными повсюду газетами, запущенный, с огромным количеством немытой посуды, и ощутила легкий укор совести. Вот и мама после того, как они закрыли последний чемодан, сказала:

— Похоже, миссис Томкинс не приходила. Может быть, приберемся? Хотя бы в спальне?

В ответ Малышка почувствовала, как в ней поднимается черная волна гнева.

— С какой стати? Опять работать на него? Хватит, я чертовски долго пробыла тут в служанках. Мафочка, пожалуйста! Ты же сама говорила, помнишь? Почти моими словами.

— Ладно, ладно, дорогая. Я просто так, — ответила мама, однако по ее тону Малышка поняла, что она осуждает ее за вульгарность, за желание поступить назло бывшему мужу.

— Не останусь тут ни одной лишней минуты, — все еще сердито проговорила Малышка, но тотчас опомнилась. — Больше не могу. Ужасно боюсь, как бы Джеймс не приехал и не обвинил нас в краже. — Она печально рассмеялась. — Еще скажет, что мы уволокли его серебряные ложки. Или кольцо его матери с бриллиантом и рубином.

Звучало убедительно. И стоило Малышке это сказать, как она испугалась по-настоящему, однако короткий смешок был чистым актерством, поэтому ей стало стыдно, когда мафочка торопливо проговорила:

— Какая же я дуреха, дорогая. Прости меня. Мы немедленно уходим.

И еще она вдруг ясно поняла, что своими помыслами и чувствами всегда старалась завоевать одобрение матери, поэтому приглушала бурлившие в ней страсти и играла на нежных струнах, лишь бы доставить ей удовольствие. Не исключено, что из-за предпочтения, отдаваемого ее матерью чистой сладкозвучной мелодии, люди всегда обращались к ней тем лучшим, что в них было. Вот только с Малышкой выходило иначе. Не то чтобы она лгала любимой мафочке, но и всю правду никогда не выкладывала.

От Джеймса пришло письмо, в котором он сообщал, что «информировал детей», — короткое письмо, напечатанное на фирменной бумаге. Поскольку Малышка «сняла с себя ответственность за что бы то ни было», пришлось ему самому выполнить «печальную обязанность».

Мартин принимал больных, когда принесли почту, и Малышка показала письмо матери со словами:

— Помпезный осел! Не удивлюсь, если он продиктовал это секретарше и приказал снять копию. На него похоже! — Посмотрев на мать, Малышка сразу поняла, что приняла неверный тон, и печально вздохнула. — Бедняжка Пэнси! Я столько всего передумала, стараясь сформулировать печальную новость так, чтобы не слишком ее расстроить. Мне даже в голову не приходило, что Джеймс не посоветуется со мной. К чему такая спешка? Вот уж не предполагала, что он настолько бессердечен.

Однако втайне она была благодарна Джеймсу. Нет, она не врала, что, лежа ночью без сна, перебирала в уме всякие слова, не зная, как и когда поговорить с Пэнси, но больше всего ее заботило собственное замешательство. Как ни странно, в нынешней ситуации ей казалось унизительным совсем не быть виноватой, она стыдилась того, что позволила себе стать жертвой, а не обидчицей. Легче ведь сказать: «Ну и мерзавка я!» чем: «Посмотрите, как подло со мной обошлись». Джеймс был бы в восторге, если бы она сыграла роль оскорбленной невинности, и взял бы всю вину на себя…

Видимо, он так и сделал. Позвонила плачущая Эйми. От слез ее юный голос стал хриплым.

— Малышка, не знаю, что и сказать! Все так ужасно, голубушка. Он ужасно поступил с тобой. Так жестоко, нет, это чудовищно. Мне очень, очень жалко тебя. Знаешь, если бы Дикки поступил так со мной, я бы, наверное, умерла. Не хочу видеть папу. Пока, во всяком случае, не хочу! Дикки говорит, это глупо. Он сказал, что, хотя папа берет всю вину на себя, мы не всё знаем, и потом, он мой отец! А я ответила, что ты моя мать! Я правда считаю тебя своей матерью! Мы чуть было не поругались, когда получили папино письмо. Хорошо, что Дикки спешил на поезд. Не знаю, Малышка. Я чувствую себя очень несчастной, знаешь, какой-то растерянной. Может быть, это из-за беременности? Но если ты не хочешь, чтобы я с ним виделась, я не буду. Что бы там Дикки ни говорил.

— Дорогая, ты должна видеться со своим отцом. Дикки прав. Джеймс рассердится, а тебе нет смысла его сердить.