Знак обнаженного меча - [11]
6. Двойственный образ
На следующее утро Рейнард проснулся во власти странного и неотступного волнения, причину которого несколько минут не мог себе уяснить. Внезапно он вспомнил: сегодня ему предстояло начать «тренировки».
Его волнение было наполовину приятным, наполовину смешанным со страхом, и он испытывал некоторое облегчение от того, что, несмотря на свое обещание пройти курс, который его приятель неоднократно называл «переподготовкой», он пока что не связал себя обязательством определенно записаться по контракту. Он отчего-то посчитал невозможным рассказать обо всем матери и, прежде чем уйти в банк, предупредил ее, что он, вероятно, задержится на работе и ей не стоит ждать его с ужином. У него не было особых причин выдумывать эту отговорку, и он также мог бы обойтись и без объяснений, что армейская сумка ему понадобилась, чтобы отнести кое-какие бумаги, над которыми он работал дома, — на самом же деле в ней лежали футбольные шорты и парусиновые туфли для бега, оставшиеся у него от военного обмундирования. В «тренировочной программе» Рейнарда не было, безусловно, ничего предосудительного — и все же ему казалось необходимым держать это от матери в секрете: кроме всего прочего, это могло причинить ей «беспокойство» — она, возможно, вообразила бы, что не сегодня-завтра начнется война…
То, что его инстинктивная скрытность, похоже, была не напрасной, выяснилось, когда этим утром в банк пришел Рой. На сей раз Тэд Гарнетт был занят с клиентом, и Рой направился прямо к отделению Рейнарда. Они обменялись вежливыми приветствиями; Рой протянул чек на десять фунтов и, пока Рейнард выдавал ему наличные, обронил несколько замечаний о погоде (она оставалась теплой и безоблачной), о новостях дня и о фильме в местном кинотеатре. Он как будто куда-то спешил и, сосчитав деньги, тут же собрался уходить. Помня о том, что они не назначили точного времени для вечерней встречи, Рейнард собрался с мужеством и окликнул Роя — довольно громко, так как тот уже отвернулся от стойки.
— Послушай, — позвал он вслед удаляющейся фигуре, — я забыл сказать — я, может быть, сегодня немного задержусь.
Рой повернулся кругом, обратив к Рейнарду лицо, на котором, кроме обычной благожелательности, читалось довольно бестолковое непонимание.
— Извини, приятель, это ты мне? — переспросил он. — Я что-то не расслышал…
Зная, что произнес свои слова совершенно отчетливо и к тому же опасаясь привлечь внимание коллег, Рейнард виновато опустил глаза.
— Нет-нет, прошу прощения, — чуть слышно проговорил он, — это я другому.
— А, тогда извини — я думал, ты со мной говоришь. — Он любезно улыбнулся и вышел из банка молодцеватой походкой атлета.
Конечно, подумал Рейнард, можно было и догадаться, что Рой не захочет говорить в банке о «тренировочной программе». Глупо было упоминать о сегодняшней встрече: его друг, несомненно, приехал бы в обычное время и подождал бы его. В будущем ему надо будет делать вид, что Рой просто обычный клиент, с которым он никогда не общался (и не мог общаться) вне банка. Рой явно ожидал, что он и сам до этого додумается — и мысль о собственной неосмотрительности мучила Рейнарда весь остаток дня, внушая ему несоразмерное чувство вины.
Получилось так, что в этот раз Рейнард ушел из банка несколько позже обычного. Он шел к мэрии, в душе опасаясь (и в то же время надеясь, так как нервничал из-за предстоящего испытания), что Рой его не дождется. Однако машина стояла на том же месте, и Рой встретил его приятной и довольно безличной улыбкой.
— Залезай, — окликнул он. — Время поджимает.
— Прости, что я так поздно, — извинился Рейнард. — Я хотел тебя тогда предупредить… Долго ты ждал?
Рой покачал головой.
— Я сам только что приехал, — сказал он.
Рейнард забрался в машину, и они двинулись в том же направлении, что и прежде, вверх по крутому склону холма к вершинам утесов и «Храброму солдату». Это озадачило Рейнарда, ожидавшего, что его повезут к казармам на западной окраине города; однако он благоразумно хранил молчание, опасаясь, что Рою могут не понравиться лишние расспросы.
Рой молча миновал «Храброго солдата», затем повернул прочь от моря по узкой меловой дороге, шедшей вверх по высокому изгибу холмов. Дорога сузилась сильнее, стала проселочной и в конце концов совсем исчезла у группы нежилых ниссеновских бараков[7]. Не останавливаясь, Рой поехал напрямик по неровному дерну, отчего машину сильно закачало и затрясло; местность круче пошла в гору, затем выровнялась в широко расстилавшееся плато. Рейнард неожиданно его узнал.
— Так это же Римский Лагерь, — воскликнул он.
Рой удивленно повернулся к нему вполоборота.
— Конечно, — сказал он. — А ты как думал?
Он резко остановил машину на границе «лагеря» — тот представлял собой нечетко очерченную систему земляных укреплений, расположенных вокруг уплощенной центральной площадки.
— Он, конечно, такой же римский, как и я, — заметил Рой.
— Точно все равно никто не знает, — сказал Рейнард, в свое время изучивший местные археологические находки. — Лет тридцать назад тут кое-где покопали, только вот обнаружили не особо много. Кое-какую утварь из бронзы и что-то вроде амулета — он у них в Глэмберском музее.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.