Знает и помнит - [2]

Доминанта всего творчества этого писателя отражена в рассказе «Тайная вечеря». Мерас родом из горького детства времен войны и Катастрофы. Этим и определяется его творческая палитра, насыщенный драматизмом, легко узнаваемый колорит его произведений. Даже бытовая картинка, даже буколический пейзаж — прозрачная морская волна, или нетронутый луг, или нежные краски восхода и заката, даже портрет, пусть и проходной, мимолетный — все это преломляется через восприятие человека, смотревшего в глаза смерти. Отсюда постоянное ощущение тяжкой ноши, которую не сбросить и не одолеть. Отсюда даже в любви нет той юношеской легкости, и даже в радости всегда присутствует горчинка знания.

Он шел неторопливо, осматриваясь по сторонам, любуясь всем, что видел вокруг — как вчера, как позавчера, — как поза-позавчера. Ему нравилось, что дома беспорядочно разбросаны, нравилось, что нет улиц, а только забранные в асфальт деревенские дороги, без тротуаров.

Нравились узловатые деревья и колючие кусты, из-за которых порой и домов не видно.

Нравилось, что эта загорелая длинноногая девчонка, которая в киоске подает кофе и мороженое, эта девчонка с серыми кошачьими глазами совсем ему не нравится… («У киоска на взморье»).

Вполне идиллическая картинка — летний отдых на море. Но отчего такая грусть? Она сквозит в ритмическом строе фразы, в музыкальных повторах, настойчивых рондо, словно человек ходит по кругу в тщетной попытке — найти себя? убежать от себя? обойти свою судьбу?.. Горчинка знания…

А я был маленьким, полураздетым, голодным и босым ребенком. И почувствовал на своих слабых, согбенных плечах всю тяжесть того, что было, и того, что будет, и не в силах был больше нести эту неподъемную ношу, так тяжко давила она, что лучше бы уж я не вернулся тогда с полдороги к карьеру, а прошел бы тот путь до конца, но его уже не было, того пути… («Тайная вечеря»).

Оценки происходящего диктуются опытом, знанием, образованием. Но восприятие — мир подкорки — формируется первыми жизненными впечатлениями. И как бы ни повернулась жизнь, какими бы дорогами ни повела, человек ощущает окружающий мир с позиций, сформированных в самом раннем детстве. Это сопряжение осознанного опыта и чувственного стереотипа и создает основу цельного восприятия большого мира через конкретную картину.

Вернулся он домой, почему-то сделав крюк через Берлин, коротенько осмотревшись на чужой аллее, носившей имя Unter den Linden, где тоже летом должно пахнуть липой.

Хотя пахло там и кровью, и липами, и юностью.

Возвратившись, только возвратившись, он снова почувствовал настоящий запах липы. («Под липами»).

О чем бы ни писал Мерас — о не вернувшихся с войны, или о ждущих, или об отчаявшихся ждать, о случайной встрече и темном омуте страсти, о верности, которой мы жаждем, и о Боге, который у каждого из нас в душе, — о чем бы он ни писал, в каждой строке читаем: он знает, он помнит и с этим знанием, с этой памятью живет свою жизнь.

— Я друг твоего отца.

Словно отец все еще был — здесь, в Азии, или там, в Европе, или, может, еще где-то все еще был после того, как мы виделись в последний раз там, на въезде в ту усадьбу, в квадратной трехъярусной башне с островерхой черепичной крышей, куда мы тяжело поднимались с матерью по плоским, стертым временем каменным ступеням, и его вывели из камеры, и я увидел его таким, как всегда, только в очках от правого стекла торчали осколки, а глаз был залеплен тряпицей… («Оазис»).

Не правда ли, информации — на эпопею, хотя это всего одна фраза, стремительно взбегающая вверх по ступеням напряженного ожидания, как восходящая гамма, и создающая предчувствие обрушения, краха, невозвратности. Удивительная суровая музыкальность, стройный эпический ритм, тонкая завершенность звучания. Отточенность текста — за этим большой труд и большая ответственность.

— А что лба не перекрестил?

И Стяпукас, не поднимая еще глаз, пробормотал:

— А я больше не крещусь, маманя…

— Так что, совсем уже евреем заделался? — краска бросилась в бледное до того лицо Морте.

— И еврей и не еврей, ни то ни се, — ответил Стяпукас.

— Хоть так… Я говорила! Лучше безбожником! Только не евреем… («Горький вкус щавеля»)

Писатель волен осознавать или не осознавать себя выразителем национальной идеи, литература же всенепременно национальна в той мере, в какой автор объективно выступает носителем этой идеи.

…он обернулся и вновь смотрел на мертвые обнаженные тела, как попало валявшиеся во рву.

«Если бы они теперь поднялись, я снова мог бы стрелять», — подумал он. Он погладил ствол автомата — и обжег руку: автомат все еще оставался горячим. Он выругался несколько раз, и только после этого услышал голос из глубины рва:

— Мама, мама, мама…

Потом снова:

— Открой глазки…

Девочка нежно гладила волосы матери, но мама была неподвижна… («Земля всегда жива»).

Да, это могло случиться где угодно и когда угодно: выродки есть в каждом народе и рождаются во все времена. Но у тех, о ком пишет Мерас, есть конкретные имена, и место, где они родились и выросли, и страна, где они жили свою жизнь — те, кто спасал, те, кто убивал… Вот она, горечь знания. Опрокинутый мир. Мир, обреченный вечно помнить и жить с этой памятью. И мы с вами в этом мире… Пока еще на полпути.