Этот маленький салон представлял собой, строго говоря, не что иное, как мышеловку, обставленную со всей мыслимой полупарижской, полувосточной роскошью, — ровно таких размеров, чтобы и кошке, и мышке нашлось достаточно простора для их забавной и жуткой игры. Для третьего здесь уже места не было. Когда Зиновия в многоцветном турецком утреннем халате вошла в комнату и опустилась в кресло между ним и дверью, Сергей почувствовал себя пленником. Им овладело приятное возбуждение, но он начал все явственнее и явственнее ощущать, что в обольстительной привлекательности этой женщины таится что-то угрожающее. Он разглядел рыболовную леску, пусть и позолоченную солнцем, и потому вел себя осторожно. Беседа приняла направление, которого Зиновия, очевидно, не ожидала: во всяком случае, когда Сергей покидал ее, она смотрела на него с вопросительной улыбкой. Она привыкла при первом же tête a tête видеть любого мужчину у своих ног. И то обстоятельство, что ее новый друг взялся рассуждать с ней о Тициане и Матейко,[22] о Гете и Викторе Гюго — здесь, в этом маленьком храме, где как бы стоял наготове жертвенный алтарь и каждый добровольно подставлял горло под ее нож, — красавицу озадачило и заставило глубоко задуматься. Она начала интересоваться Сергеем.
Он же приходил снова и снова, он из вечера в вечер умножал собой ее придворную свиту в театральной ложе и вскоре уже ежедневно присутствовал на утренних приемах. Он ухаживал за ней, оказывал ей сотни мелких услуг, любовался ею, однако остерегался к ней привязываться.
Она тотчас заметила это, ибо была умна и обладала даром читать в людских душах. Поведение Сергея в ее глазах стало дополнительным стимулом для того, чтобы постараться запрячь его в свою триумфальную колесницу. Началась увлекательная игра между красивой женщиной, пытавшейся его поймать, и ее новым почитателем, который, понимая это, упорно от нее ускользал. Не один раз Сергей чувствовал, что вот-вот станет безвольной добычей ее колдовских чар, — когда каштановые волосы Зиновии, казалось бы, случайно рассыпались у нее по плечам пышным хаосом темных петель, каждая из которых была ловушкой для сердец; когда она розовыми пальчиками перебирала локоны, словно сплетая таинственную сеть, или вела сладкозвучные речи и говорила слова, каждое из которых было многократно испытанной приманкой, теперь подброшенной именно ему.
Она постоянно украшала себя черными мушками — так по горностаевой шубе рассыпают черные хвостики, чтобы заставить мех сиять еще ослепительнее. За этими мушками во всякое время сидел в засаде бесенок, вооруженный луком Амура, однако стрелы его лишь слегка задевали Сергея, но наповал не сражали.
Однажды утром внезапно наступила осень, та несносно угрюмая осень, которая сечет землю мокрыми розгами и которую неизменно сопровождают три богини мести: Кашель, Насморк и Ревматизм. Выдался первый дождливый день, мерзкий, холодный и ветреный. На улице было зябко, а д´ома — точно в снег и мороз. Сергей выбрался из постели только к полудню, пообедал в гостинице и затем снова вернулся домой, где его встретила стылая комната. Что было делать? Сергей сразу затосковал по Зиновии, как по огню, который мог бы согреть. Он тщательно привел себя в порядок и покатил к ней.
Ее, странным образом, не оказалось на месте, но, как ему сообщили, она должна была с минуты на минуту вернуться. Камеристка провела Сергея в маленький салон и оставила наедине с его мечтами. Некоторое время он оцепенело смотрел на приветливое пламя маленького камина, затем снова поднялся, отодвинул в сторону дверной занавес и впервые заглянул в будуар Зиновии. Полог над кроватью был опущен, будто за ним покоится чародейка — в мягких подушках, на пятнистой тигровой шкуре. В этом феерическом помещении все было словно окрашено кровью или жаром вечерней зари. Стены покрыты красными обоями, красная штофная ткань приглушает свет, проникающий в окно и тяжелым, массивным пятном лежащий на полу у входа. Красные волшебные цветы, казалось, вырастали непосредственно из ковра, обвивая низкую оттоманку и маленькие стулья. На спинку одного была небрежно брошена кацавейка — меховая кофта из пурпурного бархата, — а прямо посреди комнаты почти вызывающе стояла пара красных бархатных туфелек.
Сергей тихонько вступил в этот посвященный красоте храм. Портьеры за ним с мягким шелестом сомкнулись, будто поверхность воды, в которую никса[23] только что утянула свою добычу. Он подошел к стулу с кацавейкой и за край приподнял ее, так что золотистый соболь, которым она была подбита и оторочена, медленно стек на сиденье. Тяжелая, мягкая пушнина, казалось, ополчилась против него тысячами своих ворсинок и таким же несметным числом малюсеньких золотых копий в руках невидимых эльфов. От меха поднялась струя дурманящего, наркотического аромата, а когда Сергей инстинктивно его погладил, тот затрещал у него под ладонью электрическими разрядами. Под нарастающим воздействием какой-то незримой магии Сергей поднял с полу одну из бархатных туфелек и с немым восхищением принялся ее рассматривать. В этот момент сладкий смех неожиданно вырвал его из упоительной грезы, и перед ним предстала сама чаровница. К огненной красноте, господствующей во всем помещении, добавился яркий румянец, заливший ей лицо, и сейчас, в миг минутного замешательства и смущения, Зиновия была гораздо опаснее, нежели тогда, когда она, мастерица кокетства, сознательно пускала в ход все свои уловки. Пламя страсти уже грозило охватить и Сергея, однако к ней опять вернулось лукаво-проказливое настроение, а к нему соответственно — благоразумие.
