Змея - [34]

- Нет, - сказала я, - здесь дело совсем не в морали. Когда любят, разве считают добродетели и взвешивают нравственные качества человека? Но если человек входит в ваш дом, разыгрывает влюбленного в вас и в минуту, когда он добился вашего ответного чувства, он крадет хитро, ловко, мастерски и рассчитанно умно у своей любимой...

- Замолчите! Замолчите! - перебила она меня. - Я не хочу... я не могу слышать такие вещи о моем сыне... Ах, Китти, Китти... - Она вдруг, обняв меня, беспомощно заплакала. - Я не знаю, что он сделал, может, он сошел с ума, но он обожает вас... простите его! Простите... ради меня...

Я плакала уже с нею вместе:

- Я простила его, давно простила... Я ни капли не сержусь, Бог с ними, с вещами, с золотом. разве дело в том, что он украл и сколько? Мне ничего не жаль, поймите это... дело в том, что я ему больше не верю, нельзя иметь близкого, родного, которому не веришь, нельзя...

- Значит, мой сын вор? - отерев слезы, вдруг холодно и почти враждебно спросила она.

- Да, - ответила я, почувствовав, как невидимая зияющая пропасть легла между нами.

- Тогда я не смею больше ни о чем вас просить. - Голос ее стал очень тихим. Протягивая мне какие-то вырванные с золотым обрезом листы, добавила: - Вот возьмите и прочтите дома. Я нашла это в его дневнике. Может быть, займете этим свой досуг... А может быть, ваше сердце дрогнет...

Я взяла поданные ею листки и не помню, как вышла в переднюю. У самых дверей Елизавета Дмитриевна вдруг тронула меня за плечо.

- Ах, я забыла, - сказала она, и в полутемноте передней я вдруг опять увидела во взгляде ее знакомый взгляд милых, глубоких, мягких глаз Владимира. - Он сказал, чтобы я спросила вас, не забыли ли вы данную вами клятву прийти к нему еще только один, последний раз?

- Помню и сдержу...

- Но как вам дать знать? Дубов по своему телефону вызывает только Екатерину Прокофьевну. Письма к вам перехватываются, на улицу вас тоже одну не пускают...

- Я сказала, что приду. Мама пустит меня. Она знает, что это будет наше последнее свидание, меня никто не посмеет не пустить.

Я вышла на лестницу, еле сдерживая слезы, но они лились против моей воли, застилая мне глаза, и я, не видя ступенек, держась дрожащими руками за перила, еле-еле спустилась по лестнице и вышла на Знаменку.

Дома мама и Валюшка дожидались меня с большим нетерпением. Мама спросила меня, как будто не придавая этому вопросу никакого значения:

- Что-нибудь изменилось в твоем решении?

- Ничего.

Валюшка насмешливо сверкнула своими черными глазами:

- Наверное, мать тебя уговаривала. Она, может быть, сама участвовала в его подвигах? Нечего сказать, хороша семейка!..

- Я думаю, что он болен, - стараясь сама себя в этом уверить, ответила я. - Оставьте, не будем больше говорить обо всей этой истории!..

Я хотела сесть в тишине и начать читать данные мне Елизаветой Владимировной листки Володиного дневника, но в это время раздался звонок и пришел Виталий звать меня идти с ним вместе в Дом печати на выступление Маяковского.

Я была не в силах видеть людей, а тем более участвовать в каких-либо развлечениях, и мы решили с ним пойти в Александровский сад.

Только там, на широких его аллеях, среди высокой травы и густой листвы деревьев, я заметила, что лето подходило к концу. Кое-где уже мелькали желтые листья, и листва на деревьях выцвела от солнца, стала серовато-зеленой и выглядела пыльной. Приятно было войти в тенистый сад после душных улиц, на которых раскаленные дневным зноем тротуары и камни домов еще дышали теплом, наполняя воздух духотой.

Опускавшиеся сумерки казались нависшей серой пеленой, все более и более окутывавшей город.

Мы сели на скамью около грота. Виталий был из моих друзей самый красивый, самый юный, и он мне был приятен тем, что в нем не было столько неприязни и злобы к Владимиру, как у всех других. Я с отвращением вдруг вспомнила, что однажды, когда моя мама при Ричарде жаловалась на то, что Владимир портит мне жизнь, что из-за его писем и объяснений я не имею покоя, что он меня скомпрометировал и тому подобное, я увидела, как вдруг злобно нахмурился его лоб и в глазах его мелькнул злобный огонек. Что-то волчье появилось в выражении его лица. Когда мама вышла, он вполголоса, чтобы не слышала Валюшка, обратился ко мне: "Скажите мне одно только слово, и если он вам мешает, если только ваш покой отравлен, прошу, скажите слово - и я уберу его..."

Видя же, что я смотрю на него, плохо понимая, что он этим хочет сказать, он сложил руку свою так, точно в ней держал револьвер, и приставил ее к своему виску. "Понимаете?.. - тихо спросил он. - Я сделаю это чисто... без всяких следов... только разрешите..."

"Бог с вами! Бог с вами!" Я даже схватила его за руку, а в памяти встало лицо Владимира и его слова: "Да, конечно, он Бронзовый Джон из притонов Нью-Йорка, потрошитель, а может быть, и наемный убийца..."

- Китуся! Прошу вас, не думайте ни о чем, не надо, - ласково сказал Виталий, видимо, угадавший, что я занята всякими неприятными воспоминаниями.- Вспомните надпись на кольце Соломона: "Все проходит..." Лучше послушайте, я прочту вам мою поэму "Евгения", которую я докончил вчера...