Змеиный укус - [2]

Марина видела, что происходит. Наверное, так чувствуешь, когда засасывает трясина, или зыбучие пески, или тебя уносит на льдине в открытый океан и ты хочешь надеяться, но не можешь. Вначале из дома исчезли подружки, потом стали неинтересны мультфильмы и книжки. Потом даже собаки из переулков перестали любить Катюшу, а некоторые даже стали рычать. Старушки из парка качали головами. Соседи молчали, сочувствовали или злорадствовали – в соответствии с коренными склонностями своих натур. Теперь Катюша не выходила гулять. Теперь она часто сидела одна, неподвижно, с печальным сумраком в глазах, будто окутанная невидимым облаком чего-то странного и страшного. И с каждым днем облако подползало и становилось плотнее. Мать знала, что в этом облаке: злость, страх, равнодушие и боль. Равнодушие было страшнее всего. Перебрав все возможные варианты, Марина решила (слегка утешившись) что ребенку нужен отец.

Катюша сидела на диване перед пыльным выключенным телевизором и играла с котенком. Пушистик (подарок от дяди Саши, будущего папы) оказался умным и воспитанным; он сразу понял, что от него хотят и сейчас самозабвенно баловался, обнимая лапками руку новой хозяйки, притворяясь одновременно, что хочет поймать широким розовым ротиком (а зубки какие острые!) пружинку ее светлых волос. Мама, всегда жившая одиноко, и любившая только ее, Катюшу, восторженной и прилипчивой любовью (любовью, похожей на переваренное варенье из яблок), в этот раз пригласила гостя только для себя. Катюша, втайне радуясь тому, что она думает, как большая, поняла маму, но не простила.

Мама и дядя Саша тихо говорили в соседней комнате.

– Знаешь, Шура, она очень умная у меня девочка, она даже на меня иногда смотрит сверху вниз, – сказала Марина.

– Не называй меня Шурой. Меня так даже в школе не дразнили.

– Дааа? А как тебя дразнили, ну скажи, как, ну скажи, – Марина смотрела ему в глаза, вложив во взгляд все чувство, которое имела, и еще столько же выдуманного. – Так как тебя дразнили?

– Искандер.

Огоньки в ее глазах на мгновение потухли. Это имя ей ничего не говорило.

Она не понимала большую часть того, что он говорил ей, и совсем не смогла бы понять те слова, которые он уже тысячу раз сказал своей настоящей, выдуманной женщине. Марина была глупа, но Александр все равно любил ее, сейчас он был почти уверен в этом. По крайней мере, он любил ее, когда она улыбалась. Ему нравилась и уютная квартирка с вещами, лезущими в глаза (глаз еще не успел притереться к ним), нравилась и Катюша – сегодня он почувствовал что-то вроде родительской любви: ты занят своим делом, а живой комочек копошится совсем рядом, то и дело толкая тебя торчащими локтями и коленками, и ты видишь его не глазами, а сердцем. Видишь, радуешься, и ощущаешь себя старым, но от этого тепло.

– Искандер? – это похоже на имя лошади.

– На имя лошади больше похоже Буцефал.

– Какая разница? – снова не поняла Марина.

Марина – двадцативосьмилетняя женщина, полнеющая, но все еще красивая и уверенная в своей красоте, – твердо знала, что на сей раз она все же выйдет замуж. Она видела явную любовь к себе и к дочери в каждом нежном и сильном движении Александра. Она была влюблена в него уже два месяца, была влюблена очень, но это не мешало ей рассуждать трезво и смотреть на вещи с жестокой точностью филина, заметившего полевку.

Марина снова вспомнила о дочери:

– Знаешь, я боюсь. Теперь она одна и одна. И у нее так часто болит голова, и она может расплакаться по любому пустяку. Но они там говорят, что все пройдет.

И еще, знаешь, такая застенчивая стала, а иногда – вчера вазу разбила от злости.

– Это еще не страшно. Я и сам умею злиться.

– Неправда, ну разозлись, ну, хочешь, я тебя разозлю, ну, вот так, ага!

* * *

…Пушистик спрыгнул с дивана и, скучая, пробовал ловить что-то на клетчатом ковре. Вот он встал, поднял сразу же хвост трубой, сделал несколько шагов, снова сел, плавно обернул лапки хвостом – будто шарфом. Катюша следила за ним спокойными пустыми глазами, втягиваясь в привычно нарастающую волну боли в висках. Она могла просидеть так очень долго – одна, в абсолюной, всезначащей, осмысленной пустоте, в приятной пустоте, без мыслей, воли и желаний. Когда находило ЭТО, она не хотела есть, не хотела пить, не хотела спать, не хотела никого видеть, и не видеть тоже не хотела. Ей было настолько все равно, что в прошлый приступ она чуть было не проглотила лезвие от бритвы, а не проглотила его потому, что было совершенно все равно – глотать или не глотать.

В соседней комнате прощались.

Катюша вскочила, босиком пробежала маленький темный коридорчик. Заходящее солнце, разбрызганное граненым дверным стеклом, заставило закрыть глаза. Не открывая глаз, она схватилась за мягкий шершавый рукав и побольнее прижалась к нему лицом; побольнее, чтобы стало не все равно. Но рука не ответила ей. Катюша вздрогнула, покраснела и быстро взглянула на маму; мама, к счастью, ничего не заметила.

Дверь открылась и закрылась.

Пушистик, привставая на задние лапки, играл свисающим с вешалки поясом платья.

…Вечер всегда приходит вдруг. Облака ушли, обнажив бездну; сгрудились неровной фиолетовой полосой далеко на востоке. Солнце уже давно утонуло за домами; их исполинские кубы казались черными на фоне неподвижно летящего пожара всех умерших дней. Александр шел и стоял, он был здесь и везде, тепло и холод, счастье и отчаяние, все мыслимые и невыдуманные пока противоречия раздваивали его, разрывали на две непримиримые части. В свете невероятного заката это чувство раздвоенности казалось столь естественным, что ему захотелось запомнить этот вечер навсегда.