Змеи и серьги - [24]

— Луи, можешь распределить бижутерию на прилавке?

Делаю как велено. Подхватываю из его рук пакеты с сережками, на которые только что писала ценники. Несу пакеты к прилавку. Шиба-сан машет веником, чистит магазинчик по всем углам. Как говорится, смести паутину, начать с нуля. Я вспоминаю — год движется к концу. Потому и воздух — все холодней. А Рождество-то, между прочим, уже в затылок нам дышит! По сути, коли вдуматься, может, Шиба-сан — очередной последователь европейской традиции — выметать на Новый год все лишнее?

— Шиба-сан!

— Слушай, а тебе уже от «сан» отделаться не пора?

Может, он полагает, что теперь мы — вместе?

— Меня зовут Кидзуки Шибата.

Да ведь я уже знаю, видела имя и фамилию на дверной табличке его квартиры!

— Как-то по-девчачьи звучит это Кидзуки, точно? Уж не знаю почему, только все меня Шибой называют.

— А мне тебя как называть?

— Кидзуки — вполне прилично.

С Амой мы никогда так не разговаривали. Так, как обычные мужчины и женщины разговаривают. Может, именно поэтому я и забыть его не могу? Может, поэтому и отпустить его не могу?! Я раскаиваюсь! Раскаиваюсь, что никогда не общалась с ним по-человечески — насчет семьи, фамилии, прошлого… и так далее, до упора! Я ж только на похоронах его узнала — ему всего-то восемнадцать было! Только тогда и поняла — впервые закрутила роман с парнем моложе себя!

А он уже — мертвый. А мне уже — девятнадцать, я уже годом его старше! Вот о чем нормальные мужчины с нормальными женщинами при первой же встрече говорят…

— Кидзуки!

Это имя казалось мне странным, но так уж я решила — по-любому.

— Чего тебе?

— На прилавке уже всего — полным-полно. Мне больше не втиснуть!

— Да выложи куда-нибудь… Вон на соседний прилавок выложи, как тебе понравится. Или — как хочешь, так и располагай!

Вталкиваю залитые в целлофан сережки под стекло прилавка. Тесно до чертиков, но как-то становится на место. Смотрю на сережки. Поневоле думаю про Аму. Вот умер он — и я не прогнулась растянуть посильнее дырку в языке. А ведь давным-давно уже не больно! Наверно, продырявленный язык теперь, когда некому им восхищаться, теряет смысл? А может, я и вообще-то раздвоенный язык хотела, чтобы обменяться сходным восприятием бытия с Амой? Если растяну дырку в языке еще чуть-чуть — смогу вставить уже гайку-«невидимку», а оттуда — лишь шаг до ступеньки, на которой Ама разрезал остаток языка. Но… почему исчезает яростное желание соответствовать? За шаг от вожделенной цели?

По сути… а в чем он, высший смысл раздвоенного языка? В чем он ТЕПЕРЬ, когда нет для меня больше ни Амы, ни запала продолжить? Возвращаюсь к прилавку. Опускаюсь на табурет. Смотрю в пространство. Ни черта не способна я делать. И не хочется. Не осталось для меня смысла в действиях, не осталось уверенности в том, что действия мои приводят к результатам. Я могу что-то изменить? Вряд ли…

— Луи, ты сильно разозлишься, если я спрошу, как тебя зовут по-настоящему?

— Хочешь узнать?

— С чего бы я иначе спрашивал?

— Меня зовут Луи. В честь Луи Вуттона!

— Нет. По-настоящему-то как?

— Луи Накадзава.

— Значит, Луи — это по-настоящему. А семья у тебя есть? Родители живы?

— И почему все вечно думают, что я — сирота… Нет. Есть у меня папа с мамой, они в Сайтама живут.

— В жизни бы не подумал. Правда. Может, мне стоит сходить и представиться. Когда-нибудь.

Нет, ну почему все и всегда уверены, что я — сирота? По правде говоря, и отец мой, и мать живы, и выросла я далеко не в проблемной семье! А Шиба-сан все расспрашивает, все хочет знать, я весь день от него отвязаться не могу.

Назавтра я в «Желание» не пошла. Я вместо этого в полицию пошла. Они мне рано утром позвонили, сказали, только что появилась неожиданная информация. Шиба-сан все равно магазинчик свой открывал — вот я и решила сходить в одиночку. Подкрасилась как человек, Амино любимое платье надела, только сверху, чтоб насмерть не замерзнуть, — кардиган под цвет платья и пальто в пол.

— Все сигаретные ожоги — от «Мальборо-лайтс», — говорит коп. — И слюну на анализ мы уже сдали. И еще интересно — та палочка благовоний, что ему в член запихали. Новенький аромат. «Экстази» называется. Прямехонько из Штатов. Аромат — мускусный!

И что же, мать вашу? Информации — жуть, а толку в ней — чуть! То, что кроется у меня внутри, перекроет ВСЕ. Ама, Шиба-сан, я, Маки… да мы же все «Мальборо-лайтс» курим. С ментолом. И что сие значит?

— А уж палочки благовоний вы вообще на каждом углу купить можете, — визжу в бешенстве.

— Да. Разумеется. Но эти продаются только в районе Кантон. Да. И вот что еще. Есть еще вопрос, который мы обязаны вам задать, и чем скорее — тем лучше.

По роже копа пробегает нервная дрожь.

— Странно, — замечаю.

— Как вы полагаете, у господина Амады были некоторые бисексуальные наклонности?

Так. Вот оно, значит… Нет, оскорбить меня коп не хотел, кретину ясно… так почему ж мне хочется швырнуть ему в рожу то самое кольцо, что мне Шиба-сан на палец надел, мое обручальное кольцо?

— Почему вы спрашиваете? Не понимаю. Аму что, изнасиловали?

— Да. Простите, но вскрытие не оставило в этом сомнений.

Делаю глубокий вдох. Пытаюсь подключить память. Нет. Никаких нестандартных тенденций у Амы не было. Господи, да мы, считай, каждый вечер сексом занимались, и настолько это было классицистично, что мне уже неинтересно стало! Какой с Амы бисексуал? И все-таки изнасиловал его ПАРЕНЬ. Меня тошнит от страха.