Злые ветры дуют в Великий пост - [53]

— Тогда чего же вы хотите? — воскликнул тот, пропуская мимо ушей последний вопрос Конде, и поднял вверх кисти руки, словно нашкодивший ученик в ожидании наказания.

— Кто еще, кроме Пупи и вас, вступал в половые отношения с Лисеттой?

— Я не знаю, она ведь…

— Ну вот что, пожалуйста, перестаньте лгать! Дело слишком серьезное, и у меня больше нет ни времени и ни терпения выслушивать неправду от вас или от кого-то еще. Сейчас я напомню вам кое-что. Лисетта спала с Пупи ради его подарков. Вы когда-нибудь заглядывали в ее шкаф? Наверняка да и, значит, видели, что в нем полно модной одежды, верно? А теперь я напомню, ради чего Лисетта спала с вами. Лисетта спала с вами, чтобы вы позволяли ей безнаказанно делать в школе все, что ей заблагорассудится. Надеюсь, вы не станете с этим спорить, так?

Директор раскрыл было рот, но смолчал. Видимо, как сам он заметил в прошлый раз, эти полицейские знают все. Но все ли?

— Посмотрите на эту фотографию. — Конде дал ему снимок Орландо Сан Хуана.

— Нет, я его не знаю. Хотите сказать, что он тоже был любовником Лисетты?

— Конечно, если по правде, то я не раз заводил разговор об этом с Лисеттой. Для меня было непостижимо, как такая девушка, молодая, красивая и к тому же, полагаю, убежденная сторонница нашей революции, да, убежденная, может вести подобный образ жизни, одновременно быть со мной и с любым другим, словно ей это совершенно безразлично… Вообще-то, конечно, у нее в голове была порядочная каша. Ну что я, почти старик, мог дать ей? Естественно: я мог обеспечить полную ее безнаказанность в профессиональном плане, если Пупи дарил ей джинсы какие-нибудь или духи, логично? Да, да, это ужасно и стыдно… Я наблюдал за ней и поражался, больше того, если хотите, завидовал ее дерзости. Откуда у нее было это чувство вседозволенности? Не знаю. А впрочем, знаю: так ее воспитали. Вечная занятость родителей, которые наряжали и баловали ребенка, стараясь возместить таким образом отсутствие должного внимания с их стороны. Она с детства привыкла к одиночеству, привыкла жить сама по себе. И вот получился монстр Франкенштейна. И ведь недаром говорят: век учись, неучем останешься; я работаю в школе двадцать шесть лет — а не пятнадцать или двадцать — и знаю, откуда берутся подобные баловни, ведь именно здесь, в школе, они и начинают расти. Сколько таких я повидал! Они всегда со всем соглашаются, всегда поддакивают, не спорят и на все готовы, а их в ответ хвалят: посмотрите, какой хороший мальчик, какая примерная девочка, но по большому счету всем плевать, делают они что-нибудь или нет и хорошо ли делают. И в итоге формируется личность ловкого приспособленца, который всегда и во всем «за», и, конечно, они не спорят, не возражают, не думают, не создают проблем… А мы же сами твердим: мол, подрастает хорошее поколение, надежное, преданное и все такое. Вот откуда взялась Лисетта, хотя сама она умела думать и понимала, чего хочет. А я, старый хрыч, даже полюбил ее… Но ведь это логично, логично, черт подери, раз эта девочка подарила мне чувство, какое я не испытывал никогда в жизни, вознесла до таких высот, куда мне больше никогда не подняться! Как же не полюбить ее после этого, поймите и вы тоже… Естественно, я все больше узнавал о ней того, что меня пугало, но я говорил себе: ладно, это все преходяще, надо просто жить с этим кусочком счастья, раз тебе обломилось. Да, у нее была связь с одним учеником — говорю с одним, поскольку про других просто не знаю. Нет, кто он, не знаю, но почти уверен, что из ее класса. Естественно, я не осмеливался спросить, да и, если по правде, какое право я имел вмешиваться в ее личную жизнь? Это открытие я сделал где-то с месяц тому назад, когда мне на глаза попался рюкзак у нее дома — такие сейчас в моде у школьников, — знаете, зеленые с пятнами, камуфляжной раскраски. Он стоял рядом с ее кроватью. Спрашиваю: что это, Лисетта? Ничего, говорит, ученик в классе забыл. Врет, конечно, как можно забыть свою сумку в классе, а если и так, зачем ее домой тащить, можно ведь в секретарской оставить, логично? Но я не стал допытываться, не хотел. И не мог. А в день убийства у нее в ванной висела на плечиках мокрая рубашка от школьной формы. Когда я уходил, она была еще там. Но не думаю, что кто-то из мальчишек мог обойтись с ней так по-зверски. Нет, не думаю. Да, они зачастую бывают легкомысленными, ленятся учиться, прибабахнутые, по их же выражению, однако на подобное не способны. И я тоже не совершил никакого преступления, никто не может судить меня за то, что я полюбил, как в молодости, — или, что еще печальнее, как в старости, и даже теперь готов отдать что угодно, если бы это помогло вернуть Лисетту. Вы полицейские, но и мужчины тоже, так неужели не поймете меня?

Из окна Конде окинул взглядом внутренний двор, где до сих пор сохранились как символы отжившего себя порядка нумерованные столбики — разметка для школьной линейки. В свое время на послеобеденных построениях он всегда старался затесаться в самую последнюю шеренгу, подальше от директора и его подпевал, тех, кто принимал самые суровые меры, если замечал у кого хотя бы намек на усики, баки или прическу длинней положенного. С расстояния минувших лет, когда давно остыли былые страсти, Конде все еще с горечью вспоминал те тупые репрессии, которым их подвергали только за то, что они хотели быть юными и жить так, как живут юные. Возможно, Тощий, твердо решивший избавить их от воспоминаний, скажет ему: плюнь, Конде, все давно об этом забыли. И Конде тоже сумел забыть многое, но только не эту бессмысленную травлю, ведь в те годы он больше всего на свете хотел отрастить длинные волосы — чтобы они закрывали уши, чтобы доходили до самого воротника рубашки, чтобы можно было щеголять ими на субботних вечеринках, ничем не уступая тем ребятам, которые бросили школу и могли беспрепятственно отращивать патлы любой длины… После поступления в университет, когда уже никто не отправлял его с уроков в парикмахерскую, повзрослевший Конде сам без всякого сожаления коротко постригся и носит эту прическу и поныне. Однако стоит ему вспомнить те школьные линейки, как его и сейчас пот прошибает.