Злые ветры дуют в Великий пост - [18]

— Это еще не значит, что наркота гуляет по Пре. Травку могли найти и где-то в другом месте.

— Ржавый, черт побери, кто из нас полицейский, ты или я?

— Погоди, погоди — ведь совсем не факт, что Пре имеет к этому отношение!

— Дело в том, что дом учительницы стоит недалеко отсюда, примерно в восьми кварталах, а Пупи был ее хахалем, только в последнее время у них, похоже, разладилось. Так вот, если травкой приторговывают здесь, у вас, она могла попасть и в Пре.

Кандито улыбнулся и жестом попросил у Конде сигарету; теперь у него были длинные острые ногти, которыми он пользовался, когда шил босоножки.

— Конде, Конде, тебе ли не знать, что приторговывают везде и всюду и не только травкой…

— О чем я и говорю! Но ты все же поспрашивай у своих, не пасется ли тут кто-нибудь из Пре — может, преподаватель, или ученик, или привратник — кто угодно. И выясни, не сидит ли на травке Пупи.

Кандито закурил сигарету и молча затянулся два раза. Потом улыбнулся и сказал, поглаживая усы и глядя Конде прямо в глаза:

— Значит, марихуана в Пре…

— Ты можешь в это поверить? Скажи мне, Кандито, разве в наше время такое было возможно?

— В Пре? Да ни в коем разе. Ну, были двое или трое оторванных, которые иногда зашмаливали косячок на тусовках с «Гномами» или «Кентом», а то закатывали колеса и заливали сверху ромом. Помнишь, как мы сами балдели на тех вечеринках? Но обходились без травки, а если кто баловался, то одной мастырки хватало на всю компанию. Обычно Белобрысый Эрнесто приносил, доставал где-то у себя в районе.

— Да пошел ты, неужели Эрнесто? — удивился Конде, вспомнив парнишку с кротким лицом и медлительной речью; одни считали его дураком, другие дураком в квадрате. — Ладно, это дело прошлое. Нам надо о сегодняшнем дне подумать. Так подкинешь мне наводку?

Кандито задумчиво рассматривал свои острые ногти. Ты не откажешь мне, думал Конде.

— Ну хорошо, посмотрю, что можно для тебя сделать. Только, сам понимаешь — по names,[16] как говорят агенты империализма.

Конде изобразил на лице милую улыбочку, намереваясь сделать следующий шаг:

— Ну, нет, брат, так не пойдет. Если дурь толкают кому-то из Пре, скандал будет что надо, да еще труп…

Кандито снова задумался. Конде все еще боялся услышать «нет» и был почти готов с пониманием отнестись к такому ответу.

— Я когда-нибудь погорю из-за тебя, так погорю, что меня уже ничто не спасет. А твоя помощь понадобится только для того, чтобы гнать муравьев у меня изо рта.

Конде перевел дух, отхлебнул рома и стал думать, как окончательно закрепить сделку.

— У меня к тебе еще одно дело. Я тут окучиваю одну телку… У тебя босоножки эти как, ничего получаются?

— Ну, это проще простого — только для тебя сварганю за полтинник. Или подарю, если ты сейчас на мели. Какой размер носит твоя цыпа?

Конде улыбнулся и обреченно покачал головой:

— Будь я проклят, если знаю, какого размера у нее лапка. — Конде пожал плечами и подумал, что в будущем, знакомясь с женщиной, прежде чем пялиться на задницу и на грудь, обязательно поинтересуется размером ее ноги. Разве угадаешь, когда может понадобиться подобная информация.

Самое первое любовное переживание Марио Конде было связано — как, наверное, у многих и многих — с детсадовской учительницей музыки, бледной девушкой с длинными пальцами, которая обдавала его своим дыханием, беря за руки и укладывая их на фортепьянные клавиши, а у него тем временем в каком-то трудноопределимом месте между коленками и животом нарастало чувство теплого нетерпения. Маленький Конде начал грезить воспитательницей во сне и наяву и однажды признался дедушке Руфино, что хочет стать большим и жениться на ней, на что старик ответил: я тоже хочу. Много лет спустя, незадолго до своей женитьбы, Конде узнал, что его бывшая воспитательница, которую он уже не увидел, вернувшись после летних каникул, опять объявилась в их районе — приехала на десять дней из Нью-Джерси навестить родственников. Он решил повидать женщину, которую, хоть и вспоминал очень редко, в действительности никогда не забывал. И не пожалел об этом решении, потому что ни годы, ни седина, ни располневшее тело не сумели развеять то романтическое очарование, каким обладала его учительница музыки, чьим прикосновениям наряду с неосознанной потребностью любить он обязан своей первой эрекцией.

Что-то похожее на ощущения, связанные с этой женщиной, — или, вернее, на предчувствие женщины у пятилетнего мальчишки, которого дед Руфино водил с собой на все петушиные бои в Гаване, — возродилось для Конде в образе Карины. И дело не в буквальной схожести, поскольку от учительницы музыки память сохранила разве что нежные руки да белую кожу; речь шла скорее о замирании сердца, о чувственности, которая, как некое чудо, вырастает из туманной пелены постепенно, но неотвратимо. Спасения не было; Конде влюбился в Карину, как в детстве в воспитательницу, и теперь, глядя из темноты на ее дом, мог вообразить, как она, сидя в проеме открытого окошка, выводит на саксофоне бередящую душу мелодию и порывы неуемного весеннего ветра взлохмачивают ей волосы. А он, усевшись на пол, гладит ее ноги, обводя каждый пальчик, каждую косточку и впадинку, чтобы своими ладонями почувствовать каждый шаг, сделанный этой женщиной по земле, прежде чем она вошла в его сердце и осталась в нем… Кстати, какой размер у этих ножек — пять или, может, четыре с половиной?