Злые песни Гийома дю Вентре: Прозаический комментарий к поэтической биографии - [35]

Он вернулся на следующий день и, увидев меня, несказанно обрадовался: — Я тебе подарок привез, танцуй! — и он протянул мне странный сверток: что-то плоское, круглое, упругое вроде мотка проволоки. Я развернул пакет — действительно проволока! И вдруг меня осенило: струны, струны для нашего рояля! Откуда, каким образом, почему именно Григорий Иосифович?

– Борзых щенков у него не оказалось,— отмахнулся хирург,— так я залез к нему в рояль: с паршивой овцы, сам понимаешь…

Отлучался Григорий Иосифович, как выяснилось, самолетом по срочному вызову в Хабаровск, какому-то крупному снабженческому начальнику надо было сделать операцию (первый раз он сказал — геморрой, второй раз — аборт, а толком я так и не узнал этого, да меня оно, признаться, не интересовало: просто очень любопытно было, как виртуозно Григорий Иосифович врет — вдохновенно и весело, просто так, от любви к искусству «травить баланду»), и в благодарность пациент захотел озолотить хирурга. И золотой Григорий Иосифович, холостяк-бессребреник, все эти годы проходивший на наших глазах в военном обмундировании и шинельке черт-те какого срока, потребовал за свои услуги… струны для рояля,

Поди разберись тут: что мне Гекуба, что ему наш рояль?

Может, это был просто урок любви к человеку — прошу прощения за выспренность, совершенно неуместную применительно к нашему главному хирургу. И что это за любовь такая, если он зачем-то заставлял меня присутствовать на всех операциях, вызванных производственным травматизмом? Ну, всякие там переломы, вывихи, рваные раны и проломы черепа — это еще куда ни шло, но почему он требовал моего присутствия на ампутациях пальцев?

С пальцами дело у нас было просто страшное. Оно началось в тот день и час, когда мы получили мощные вальцы для вулканцеха и резиновый сырец, который эти вальцы перерабатывали в лист, идущий на ремонт автопокрышек.

Вальцы были как вальцы — сверху посмотреть на них, ничего особого и не увидишь. Ну, два метровых цилиндра диаметром миллиметров по 200, не больше, они медленно вращаются навстречу друг другу, а в узкую регулируемую щель меж ними закладывается резиновый сырец — этакая тяжелая, густая замазка, серая, вонючая. Приходила она в ящиках, сплошной глыбой, от нее приходилось отрезать или отрубать топором куски, которые можно бы поднять и положить на вальцы. Сперва кусок пропускается через широкую щель, после первой обминки — через постепенно уменьшаемую, пока не получится лист толщиной в 10—12 мм.

Работа на вальцах считалась не самой тяжелой, на нее было много охотников. Уже первые работяги нащупали разумный техпроцесс: сперва нарубить массу на куски, потом пропустить все куски через широкий зазор вальцев, откладывая их в сторонку, потом, уменьшив щель, пропустить всю партию по второму разу, и так до последней операции. Днем все шло нормально, работали в рукавицах, соблюдали грозное правило, вывешенное над вальцами: «Береги руки! Не отвлекайся!», а вот ночью… Ночью утомляемость возрастает, и под утро, когда остается последний прогон, глаза уже слипаются, ноги подкашиваются, рукавичный брезент действует на нервы, да и лопаточкой пользоваться лень: долго ли рукой подтолкнуть? Недолго. И недолго прилипнуть пальцам к резине. И задремать недолго. Правда, как только пальцы сожмет вальцами, ты проснешься, толкнешь свободной рукой или ногой аварийный тормоз — у нас этих тормозов понаставлено было столько, что не задеть тормоз было труднее, чем задеть,— но будет уже поздно, пальцы будут раздроблены на две фаланги полностью, да и третьи фаланги будут изуродованы необратимо. Все это мне и показывал Григорий Иосифович, удаляя осколки кости и накладывая швы на бывшую руку.

– Ну, и много еще таких ты мне будешь поставлять? — говорил он после каждой операции, не ожидая прямого ответа, но ясно давая понять, что акт, который все мы подписывали — и он, и я, и сам пострадавший, и еще много всяких начальников, в котором было черным по белому сказано, что травма получена из-за нарушения пострадавшим элементарных правил ТБ, то есть по собственной вине,— что этот акт для него, как врача и человека,— отписка и больше ничего. Тут дело было не в моей должности, а в моей человечности — я это понимал, мучился и… ничего не мог придумать.

Придумал один пострадавший. Казалось бы, единожды перенеся такое, человек на всю жизнь проникается непреодолимым ужасом перед проклятыми вальцами, даже и смотреть на них не сможет без содрогания. Это — нормальная, внелагерная, психология. А лагерная устроена как-то иначе. Приходит ко мне однажды такой инвалид — устроили его где-то не то сторожем, не то истопником, не помню уже,— и говорит: хочу, мол, снова на вальцы. Я на него уставился, должно быть, как на помешанного.— Идем,— говорит,— покажу.

Приходим в вулканцех, подходим к вальцам. Инвалид отодвигает рабочего, становится на его место и начинает заталкивать резину своей культей,— обернувшись ко мне и радостно улыбаясь: ничего его культе вальцы сделать не могут, хоть силком ее пихай,— она же толстая и круглая

Да… С тех пор на вальцах работали только инвалиды, потерявшие пальцы здесь же. Норма им, как инвалидам, была небольшая, они хорошо зарабатывали, были довольны,— если только человек без четырех пальцев правой руки может быть доволен.