Злополучный скиталец, или Жизнь Джека Уилтона - [8]

Когда отослали герольда, приунывшего разведчика позвали coram nobis[12]. Вы можете себе представить, как охотно он шел на допрос, — но все же он получил приговор. Воробей из-за своей похотливости живет всего лишь год, а капитан за свое вероломство протянул ноги. Plura dolor prohibet[13].

Теперь позвольте мне малость поторжествовать и минуту-другую насладиться своим изысканным остроумием. Все же я не дам себе передышки, покамест не выложу вам весь запас моих плутовских проделок.

Другого капитана — швейцара, который бредил девками, я прямо-таки замечательно провел; был он чудовищный истребитель всяческих блюд (зубами, как жерновами, он перемалывал неимоверное количество еды), а также изрядный мастак по части напитков. К нему-то я и заявился, нарядившись дешевой девкой, и платье, и все украшения на мне были по последней моде. Наверно, моим любезностям содействовала вкусная еда или, вернее напитки, но под конец я выдохся, начал натянуто улыбаться и пыхтеть, как горшок с овсянкой на огне, когда он только что закипает. Все кончилось весьма благопристойно, — он поухаживал за мной и дал мне нечестивый задаток — каких-то шесть крон — в предвкушении порочных наслаждений, — а я вышел под предлогом неотложной нужды и больше не возвращался к нему.

На этом я не остановился, но выкинул еще несколько плутовских проделок.

В лагере орудовала компания продувных писарей, которые были в дружбе с сатаной, но не с солдатским ярмом и шапкой. Они подцепляли благонамеренных людей, делали их своими опекунами и питались на их счет. Они не упускали случая прикарманить жалование убитого солдата, они не соглашались дать взаймы на неделю несколько грошей человеку, который растранжирил все свои деньги на прошлой неделе. Они мерили наглым взглядом самых знатных и отважных королевских приближенных, красуясь в своих белоснежных фасонистых рубашках и манжетах. Они с презрением говорили о вшах, этих неизменных спутницах каждого джентльмена. Их коротко подстриженные бороды каждый день обязательно во славу дьявола орошались розовой водой. Они изводили чуть ли не всю свиную щетину, натирая щетками свое тело и разгоняя паразитов. Они ни за что не позволяли мошкам, роящимся в солнечных лучах, любоваться их опрятной изысканной одеждой. Их начищенные башмаки сверкали, как отполированные. Умывая руки, они мутили и грязнили больше воды, чем верблюд, который пьет до тех пор, пока не замутит весь поток. Короче говоря, никто на свете не смог бы сравняться с ними в причудах.

Милостивые государи, судите обо мне, как вам угодно, но я глубоко убежден, что мне свыше было суждено стать бичом божьим и покарать их за щегольство и жеманство. Уже нельзя было отсрочить час наказания, и отмщение должно было так или иначе совершиться. Дело в том, что большинство из упомянутых борзописцев и самохвалов были сущими трусами и в случае испытания не посмели бы даже брызнуть чернилами в лицо врагу. Поэтому-то я и решил подстроить им нарочитую каверзу и потешиться над их малодушием.

Вот что я предпринял: в один прекрасный день я поднял ложную тревогу в той части лагеря, где они обретались, дабы испытать, останутся ли они на своем посту. Я закричал диким голосом, предупреждая их об опасности:

— Спасайтесь бегством! Измена! Вы окружены со всех сторон!

Едва услыхали они об измене, как пустились со всех ног наутек — бросили свои перья, роговые чернильницы и бумагу на произвол судьбы, оставили конторки с запертыми в них деньгами на милость победителя, а я и мои товарищи, так ловко их одурачившие, завладели боевыми позициями. О том, как мы обошлись с добычей, красноречиво поведают опустошенные конторки, а уж мы, смею вас уверить, пожили в свое удовольствие добрых две недели, хотя и было время поста.

Я не могу втиснуть пространное повествование в узкие рамки сатирической повести. Вздремните часок-другой, и пусть вам приснится, что Турне или Теруан взят нами, и король отплыл обратно в Англию, и я нахожусь на казенных хлебах в Виндзоре или при дворе в Гемптоне. Что ж, быть может, вы, при всем своем беспристрастии, вообразите, будто я после путешествия утратил главенство над пажами? Так вот, признаете ли вы или нет за мной это преимущество, оно останется при мне, даже против вашего желания.

Осведомляя вас, скажу вам в утешение, что в это время я уже не был простым королевским прислужником, каким-нибудь всеми презираемым факелоносцем. На моей шляпе развевалось перо, словно флаг на мачте корабля. Мой камзол французского образца был скроен с таким выступом на месте живота, что казалось, у меня вываливаются наружу все внутренности, — и я напоминал свинью, готовую лопнуть от жира. Широкие штанины с прорезями раздувались на бедрах, как мешки, набитые голландским сыром. Длинные чулки плотно облегали мои голени, без единой морщинки или непристойного ворсистого шва на икре. Сбоку у меня торчала рапира, подобно шесту, воткнутому в такелаж, чтобы матросам удобней было карабкаться наверх. Епанча из черного сукна ниспадала у меня с плеч, словно морской скат или ухо слона, что свисает у него чуть ли не до колен, наподобие кожаного фартука, за который крестьянка затыкает веретено. Для пущего щегольства руки у меня были без перчаток, — все по той же французской моде; над верхней губой у меня торчал черный мохнатый клочок волос и траурная кайма растительности под самым подбородком. Я первым ввел в употребление ритуал пропуска ко двору, воспользовавшись словами обычного окрика: "Кто идет?" — и геральдическим термином "Идущий", будучи глубоко убежден, что нельзя почитать дворянином и признать родовой герб человека, который сперва не прошел через должность пажа. Если при дворе появлялся какой-нибудь новичок, не принадлежащий к дворянскому сословию, я полагал, что это наносит ущерб достоинству двора, и дело можно поправить, лишь пожаловав ему герб с надписью "Идущий" и возведя таким образом его в дворянское звание.