Злополучный скиталец, или Жизнь Джека Уилтона - [3]

Тут я разразился пространной рацеей, иначе сказать — стал заговаривать ему зубы с хитростью, на каковую способен семнадцатилетний юнец, и поведал, сколь нежные чувства питаю к нему с незапамятных времен, — отчасти за его знатность, за принадлежность к славному роду, отчасти за трогательную заботу и бережное попечение о бедных солдатах, которые, ввиду пустынности здешних мест и нерегулярного снабжения напитками и едой, могли бы пойти на преступления и потерять боеспособность, если бы он не соизволил самолично стать поставщиком продовольствия для лагеря (замечательный пример духовного величия и утонченной любезности!), и благодаря его рвению теперь нет надобности далеко ездить и каждый может за свои деньги выпить сидра и набить себе брюхо сыром; причем он продает сыр не только на вес и сидр не только бочками, но смиренно сам, собственными руками берет сапожный нож (низменный инструмент для столь высокой особы!) и с беспристрастностью вершителя правосудия нарезает сыр одинаковыми ломтиками ценой в пенни, так что любо-дорого на него глядеть. Каждый бедняк может также получить умеренную порцию сидра (умеренность прежде всего!), за свой дойт или дендипрет, — столько же, сколько и богач — за свои полсу или денье.

— Даже полотняный фартук трактирщика, — продолжал я, — который вы носите, чтобы защитить свою одежду от брызг при неисправности крана, красноречиво свидетельствует о вашем смирении. Я говорю это со слезами на глазах, — ведь у нас немного найдется знатных людей, которые станут в полотняных фартуках разливать напитки. Да, вы друг всем и каждому, ко всякому, кто к вам заглянет — будь то добрый малый, простой солдат, вы подсядете и станете осушать за компанию кружку за кружкой, вы так благосклонно принимаете грубоватое обращение: "хозяин", как если бы вас приветствовали, называя все ваши высокие титулы. Эти достоинства, повторяю, которые свет склонен предавать забвению, побудили меня, в ревностной заботе о вашем благополучии, предупредить вас о некоей опасности, грозящей вам и вашим бочкам…

При слове "опасность" он вскочил и так грохнул кулаком по столу, что его трактирный, услыхав стук, крикнул: "Сейчас, сейчас, сэр! Сию минуту!", прибежал, отвесил низкий поклон и спросил, что ему угодно. У хозяина чесались руки ударить трактирного, который перебил рассказ на самом захватывающем месте, но он боялся показаться мне грубияном, умерил свой гнев и всего-навсего послал малого за новой пинтой, свирепо наказав приглядывать за стойкой и живей прибегать на зов и при этом ругая его на чем свет стоит. Итак, в ответ на его назойливые просьбы, я омочил губы в вине, чтобы моя ложь резвей побежала к успешному концу, и продолжал свой рассказ:

— Случилось мне прошлую ночь вместе с другими пажами дежурить, когда король со своими лордами и военачальниками держал совет, там обсуждалось немало серьезных предметов, сообщались полученные от лазутчиков сведения о неприятеле; среди прочих поступило тайное донесение (ну и мерзавцы же эти доносчики!), гласившее, что вы, вы, с которым я сейчас беседую… О, лучше бы мне лишиться языка, — так тяжело мне рассказывать дальше! Вот я пью, а в душе у меня такая печаль, что я и слова вымолвить не в силах…

Тут мой пьяненький лорд, коему страсть как не терпелось услышать окончание фразы, бросился мне на шею и, неуклюже облапив меня, начал умолять поскорей избавить его от адских мучений и разрешить его сомнения; я-де прекрасный молодой джентльмен и всегда пил у него в свое удовольствие; потом он упал на колени, стал ломать руки и, смею вас уверить, выплакал весь сидр, выпитый им за неделю. Чтобы разжалобить меня, он вскочил и надел мне на палец свое ржавое кольцо, сунул мне засаленный кошелек, где болталась какая-то мелочь, обещал сделать меня своим наследником и еще кучу всяких благ, если я только положу конец жестокой, мучительной неизвестности.

Будучи по природе склонен к милосердию (ведь у меня было немало милых сердцу подружек), я наказал ему слушать во все уши и пощадить свои глаза, которые ему еще пригодятся, — тогда я выверну ему все мое нутро наизнанку, и он услышит такие страсти, от которых дай бог, чтобы не разорвалось у него сердце.

— Я всего лишь бедный желторотый ваш доброжелатель, — продолжал я, — но при одной мысли о том, что на столь достойного и знатного человека, как вы, всякие грубияны и негодяи возводят исподтишка такую злостную клевету, вся жидкость, накопившаяся у меня в теле, бурными потоками хлынула из глаз. Не протекает столько воды через колесо под нашим городским мостом, сколько я изливал влаги, терзаемый нестерпимой скорбью. Я рыдал столь неумеренно и неудержимо, что нос мой начал походить на лондонскую сточную трубу. Мои глаза изнемогали вконец, стремясь выразить мое отчаяние, и превратившись в острова, окруженные морем слез. Что мне сказать? Возведенная на вас злостная клевета повлечет за собой ваше падение и гибель. Вам незачем бледнеть. Чистую совесть ничто не может смутить. Так получайте же сполна весь груз напастей!

Королю нажужжали в уши, что вы-де тайный приспешник неприятеля и лишь для того добились привилегий снабжать лагерь сидром и другим провиантом, чтобы помогать врагу, и в якобы пустых бочках пересылаете ему предательские донесения и несметное количество пшеницы.