Злая ласка звездной руки - [20]

— Брешешь ты все, — тяжело сказал Софоний. — Ничего ты приближать не хотел. Тебе бездельничать хотелось. Вот и пошел в проповедники, чтобы языком молоть. Ты и в Бузулуцк вернуться хочешь, чтобы опять свое место в райкоме партии занять.

— Да хватит вам! — хмуро уронил прокуратор. — Не для того мы здесь собрались, чтобы друг другу на больные мозоли наступать. Верно я говорю, Мардук?

Лжехалдей пожал плечами:

— Мне лично и здесь хорошо. А обратно все равно не попасть. Приспосабливаться надо, товарищи, приспосабливаться к реалиям местной жизни. Да, прошлое. Зато здесь партийного диктата нет. Говорю что хочу. Анекдоты из нашей прежней жизни в местные притчи перекладываю.

— Прорицаешь, — с сарказмом ввернул Софоний.

— Прорицаю! — живо повернулся к нему Мардук. — Здесь это законом не запрещено! Каждый крутится как может! Надо трезво смотреть на реалии!

— Конечно, — иронично протянул Софоний. — Купи в книжном магазине «Историю Рима», так что ж тебе с ней не приспособиться к этим самым реалиям!

— А тебе кто мешал? — остро и недобро глянул на него Мардук. — В вашем магазине эти книги два года пылились, никто в них и заглянуть не хотел. А книга, как говорили мудрые люди, она есть источник знаний. — Он самодовольно оглядел тускло освещенный факелами зал, роскошный стол и добавил: — Она, дорогой товарищ, не только источник знаний, она ещё и источник изобилия.

Прокуратор махнул рукой.

— Ладно, — сказал он. — Что с этим делать будем? — Он указал на проповедника.

— А что со мной делать? — Иксус даже жевать перестал. — Не надо со мной ничего делать. У вас свои заботы, у меня свои.

Прокуратор грустно усмехнулся.

— Ничего ты не понял, — хмуро сказал он. — Ты себе здесь какое имя взял?

— Иксус, — сказал проповедник и пояснил: — По-гречески значит неизвестный.

— Крестился? — в упор спросил прокуратор. Не ответить ему было невозможно. Опыт, большой жизненный опыт помогал прокуратору и не такие орешки раскалывать.

— Естественно, — смущенно сказал Иксус. — На реке Иордань. Потому меня Крестом и прозвали.

— Все правильно, — сказал прокуратор и через плечо спросил Мардука: — Ну, сможешь ему предсказать дальнейшую судьбу?

— А чего её предсказывать? — удивился тот, хрустя твердой сочной грушей. — Повесят его на Голгофе меж двух разбойников. Как говорится, «и к злодеям причтен».

— Вы мне это бросьте! — сказал с достоинством Иксус и нервно отхлебнул из чаши вино. — Это шантаж. Что значит — «и к злодеям причтен»? Кто меня в злодеи запишет?

Прокуратор хмуро улыбнулся.

— А ты сам прикинь, — посоветовал он. — Иксус Крес-тос… крещен Иоанном на реке Иордань… в город Иерусалим прибыл накануне Пасхи… Может, скажешь, что среди твоих учеников и Иуды нет?

Видно было, как Иксус Крест побледнел.

— Есть, — быстро и нервно усмехаясь, признался он. — Целых два… Так это что же выходит? Выходит, что я — это Он? Черт! Вот вляпался! Получается, значит, что Он — это я. — Проповедник снова торопливо отхлебнул из чаши.

— Дошло, — удовлетворенно сказал бородатый Софоний.

— А Волкодрало в книжники подался, — продолжал торопливо прикидывать Иксус. — Он меня всегда не любил, значит, и здесь я от него какой-нибудь подлянки ждать должен. — Он помолчал, прикидывая что-то в уме, потом неожиданно возопил; — Что ж это получается, выходит, мне и жить-то осталось совсем ничего?

— Проняло, — снова прокомментировал Софоний.

— Я же и имя себе понезаметнее взял, — с рыдающими нотками причитал Иксус. — Мне много ли надо — на опреснок и баранинку да на хорошего вина кувшин! Никого не трогал, людям по возможности помогал… За что на крест-то?!

Мардук злорадно улыбнулся.

— С умом проповедовать надо было, — сказал он. — А тебя куда занесло? Гордыня, брат, она самый тяжкий грех. Ты зачем построение Царствия Небесного в отдельно взятой стране проповедовал?

Видно было, что аппетит первоначальный у Иксуса пропал. Проповедник поднял глаза и тоскливо оглядел товарищей по несчастью.

Товарищи эти смотрели на него со скучающим интересом, и Иксус понял, что им его распять на кресте — что скворчонку в поле червячка склевать. И склюют, не задумываясь, склюют во имя собственного благополучия и спокойствия. Слишком хорошо Иксус их знал, не один год с ними в партбюро персоналки провинившихся партийцев рассматривал. Схарчат, бисовы дети, и не поморщатся…

— Вот беда-то! — токующим глухарем закружился он на скамье. — Вот уж беда так беда! Выручать меня надо, братцы. По глупости ведь, по незнанию я в это самое влез по самое не хочу… Что молчишь-то, Федор Борисыч? Иуда, он ведь из твоих осведомителей будет, что ж ты — со своим собственным сексотом не справишься, рот ему заткнуть не сумеешь? Ну, что ты молчишь, Феденька? Что ты жилы из меня тянешь? Прокуратор смущенно кашлянул.

— Ты, Николаич, не обижайся, — сказал он, отводя взгляд в сторону, — но тут, понимаешь, такое дело… Тут мы, дорогой мой человек, высокой политики касаемся. И Иуду ты мне напрасно приписываешь, не мой это человек, совсем не мой. Первосвященник его на тебя нацелил. — Он неожиданно взъярился. — А не хрена было себя царем Иудейским именовать! Ишь партийные гены взыграли! Не сориентировался ты, Митрофан Николаич, в текущем моменте, а теперь ответственность на товарищей взвалить пытаешься!