Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - [120]

Из-за жары он только что скинул с себя пиджак и, почувствовав облегчение, зыркал теперь черными выпученными глазищами на игроков в бильярд. Был он таким коротышкой, что едва доставал плечами до поверхности стола. И, наблюдая, как я уже сказал, за игрой, он сочетал это занятие с не менее важным — внимательно поглядывал на свои часы, словно время, которое они ему сообщали, имело для него большее значение, чем то, которое обозначено было на огромных часах, украшавших стену заведения.

Но самым чудным в его облике, кроме, конечно, горба, была голова — квадратная, с вытянутым округлым лицом, похожая одновременно на мулью, если смотреть сбоку, и на лошадиную, если смотреть в фас.

Некоторое время я разглядывал уродца с любопытством, с каким смотрят на внезапно выпрыгнувшую откуда-то жабу; он же, нисколько не оскорбившись, произнес, обращаясь ко мне:

— Не будете ли вы столь любезны, кабальеро, позволить мне воспользоваться вашими спичками?

Улыбнувшись, я протянул ему коробок: человечек зажег наполовину выкуренную сигару и после короткой паузы, во время которой он пристально изучал меня, воскликнул:

— А вы симпатичный парень! Наверно, невесты за вами косяками ходят.

Лесть всегда приятна, даже если она исходит из уст такой уродины, и я весьма доброжелательно отвечал ему, что да, у меня действительно есть невеста, красавица, хотя я не совсем уверен, что она меня любит, на что незнакомец, которого я про себя сразу же окрестил Риголетто, с наставительным видом кивавший головой, пока я говорил, откликнулся:

— Не знаю почему, но как только я вас увидел, мне моментально пришла в голову мысль, что из таких вот парней и получаются со временем отличнейшие рогоносцы. — И не успел я прийти в себя от ошеломления, в которое этот скоморох поверг меня своей неслыханной наглостью, добавил:

— Что касается меня, кабальеро, то у меня, верите ли, никогда не было невесты, говорю вам сущую правду…

— Уж в чем в чем, а в этом я ни капельки не сомневаюсь, — отвечал я с ухмылкой.

— Я очень рад, что вы так покладисты, кабальеро, потому что мне совсем не хотелось бы затевать с вами ссору…

Пока он говорил, меня так и подмывало встать и стукнуть его по башке или выплеснуть ему в физиономию остатки кофе, но я сдержался, убедив себя, что, ввяжись я в подобных обстоятельствах в драку, я же буду еще и виноват, и, когда я переборол себя и решил не связываться, — тем более что эта жаба в человеческом обличии даже чем-то начинала мне нравиться, своей из ряда вон выходящей развязностью, должно быть, — горбунок, одарив меня самой шутовской улыбкой из своего репертуара, произнес, обнаруживая желтые лошадиные зубы:

— Эти часы обошлись мне в двадцать песо… На моем галстуке ни морщинки, и он стоил мне восемь песо… Обратите внимание на мои ботинки, кабальеро, они стоят тридцать два песо… Разве кому-нибудь может взбрести в голову назвать меня голодранцем? Никогда! Не так, скажете?

— Ну что вы!

Он поморгал набрякшими веками и, мотнув головой, как шаловливый медвежонок, повел свою речь дальше, одновременно как бы вопрошая и утверждая:

— Так приятно бывает исповедаться в своих личных делах постороннему человеку, как вы считаете, кабальеро? А много ли найдется таких, кто мог бы так вот запросто подсесть в кафе к незнакомому человеку и завязать с ним любезную беседу, как делаю я? Не много, ответите вы. А почему, скажите?

— Не знаю…

— Потому что мое лицо источает непорочную честность.

Довольный донельзя своим умозаключением, мошенник с чертовским изяществом потер руки и изрек, окидывая помещение взглядом победителя:

— Я мягче французской булки и капризнее беременной на пятом месяце. Достаточно взглянуть на меня, чтобы убедиться, что я один из тех избранных, которых господь бог время от времени ниспосылает на землю в утешение роду людскому, дабы не отчаялась паства его, и хотя я не верую в пресвятую богородицу, благостыню источают уста мои и речи мои сладки, как гиметский мед.

Глаза полезли у меня на лоб от удивления, а Риголетто продолжал:

— Я мог бы теперь быть адвокатом, если бы учился, да вот не получилось. Зато я достиг совершенства в искусстве владения щеткой.

— Щеткой?

— Ну да, сапожной щеткой… И горжусь этим, потому что без посторонней помощи достиг общественного положения, которое занимаю. Или вас смущает, что я называю это искусством? Но разве самый последний уличный сапожник не величает себя «обувных дел мастером», какой-нибудь парикмахеришка — «специалистом по художественной стрижке и укладке волос» и «артистом» — платный партнер на танцульках?

Нет, честное слово, такого пройдохи я не встречал еще в своей жизни.

— А теперь вы что поделываете?

— Тем, кто меня не забывает, советую, на какой номер поставить. Уверен, что вы тоже будете моим клиентом. Могу рекомендовать…

— Не имею ни малейшего желания…

— Хотите сигару?

— Не откажусь.

Когда я раскурил предложенную мне сигару, Риголетто оперся лапкой о мой столик и произнес доверительно:

— Я вообще-то не очень люблю завязывать новые знакомства, так как люди вокруг, как правило, лишены такта и дурно воспитаны, но вы мне сразу понравились… показались мне человеком порядочным, и я хотел бы быть вашим другом, — и, произнеся эти слова, горбунок, хотите верьте, хотите нет, спрыгнул со стула и уселся за мой столик.