После стогов замелькало низкое кладбище с блестящими крестами, заросшими муравой, запестрели спицами в колесах, заколосились, как копья в ратном поле, ограды. Баба почуяла кладбище шестым чувством. Вскочила, бросилась к окну и, поспешно собирая волосы на голове, закричала, как будто увидела львов и Сахару:
— Костя, Костя, кладбище проехали!
Кости не было рядом, но он услышал голос матери и прибежал на зов, как цыпленок к наседке.
— Ты меня звала, что ль? — возбужденно спросил он, как будто его оторвали от игры на деньги.
— «Звала, звала»! — передразнила баба. — Кладбище проехали!
В вагон пригородного поезда садится леший с корзиной грибов. Грибам быть еще рано, всего только апрель, а он умудрился набрать целую корзину сморчков. Мужик страшен — прямо лесной житель: с огромной сивой бородой, делающей его похожим на водяного, в болотных сапогах. Ведет, себя важно, по-хозяйски опускается на лавку, ставит корзину между ног, отдувается. Видно, много исходил километров, чтобы набрать такую корзину. Весь вагон завидует ему. К нему подсаживается писатель Днепропетровский, похожий на смерть с акварели Шевченко. Днепропетровский — грибник и не стерпит, чтоб его опередили. Он такой древний, что захватил уже другой век. Смерть не берет его, и все достоинство этого писателя состоит в том, что ездит на Дальний Восток за травами для гербария и смутил в городе всех пионеров, горячо взявшихся помогать ему, за что тот обещал написать про них.
Знаменитость открывает клеенку, заглядывает в корзину и брезгливо морщится, глядя на эти сморчки, похожие на мозги, но уж никак не на грибы. Но его покоряет их запах. Он втягивает ноздри, хочет похвалить лешего и не может сделать это: уж очень они несъедобны, состоят из сплошной воды и так похожи своей извилистостью на сморщенные мозги, что в его воображении рисуются какие-то эмбрионы, заспиртованные в банках… Зависть переходит в злорадство, и он громко заявляет, что они несъедобны!
— А ты пробовал их когда-нибудь? — лукаво щурит глаза леший.
Днепропетровский задумывается. Ему вспоминаются тяжелые времена, когда в войну многие промышляли грибами. Тогда брали все грибы без разбора, горькие белянки и скрипицы замачивали в кадушке и отваривали на продажу. В голод все сойдет. В те годы урожай на них был невероятный, хоть косой коси. Он носил эти грибы на базар, отмеривал стаканом, как семечки, и, пожалуй, спасся этим от голода, сумев побороть в себе отвращение к этому занятию.
Почувствовав угрызение совести, Днепропетровский проникся родственными чувствами к лешему и решил потрафить ему. Видя, что леший везет грибы продавать в Москву, он выбрал хитрый маневр:
— Эти грибы, наверное, хорошо принимают в ресторанах?
Леший доволен. Думает. Потом многозначительно:
— Их сушат и большими партиями в порошке отправляют за границу!
Тихий летний вечер. Деревня в лесу. Пахнет скошенным клевером и медом. Солнце клонится к западу. Комары оводом дрожат над головой, обещая жаркий день.
Сидят на лавочке босые бабы в платочках. Страда кончалась, но их не тянет в темные избы, где монотонно гудит муха и теплится лампада в углу, деликатно напоминающая о бренности жизни. Бабы сильные, ломовые. Рядом с ними на лавочке ломается пьяный кузнец и поет, отбивая такт понурой головой. Не поймешь, то ли спит, то ли поет. Худое старое лицо изрыто оспой, напоминает обратную сторону доски-иконы, изъеденной червями. Плоский затылок покрыт густой травой, стальные зубы ярко светят никелем, как коньки на льду в луче заходящего солнца. Глаза озорные, прищелкивает языком: видно, большой драчун и забияка. На нем простая клетчатая рубаха, в каких хоронят бедных. Под рубахой скрыто тело, состоящее из сплошных сырых мускулов, напоминающих конину. Он мучительно кривляется, отравленный спиртом, снял эту рубаху и швырнул ее под ноги. Обнажилось голое тело, белое как бумага, хорошо видное впотьмах, когда он лезет в пруд топиться после очередного семейного скандала из-за выпитой кружки пива.
Раскачиваясь в такт заунывному бормотанию, он вдруг полез к бабам обниматься. Бабы оттолкнули его, а он запел:
— Соловей, соловей — пташечка, кенареечка жалобно поет… — Резко: — Раз поет! Два поет! — Неожиданно: — А потом уже отказывается.
Бабы, глядя на него, затянули песню. Не имея представления о музыкальности, стали сильно фальшивить, заезжая не в ту тональность, и неоправданно выкрикивали в конце фразы, как гармонист, играющий на ливенке, видимо и научивший их этому, как молодых канареек. Пели в два голоса.
Этот призывный вой волчиц далеко разносился по лесу. Вся природа застыла в молчании, уступая анафеме.
Вдруг пение прекратилось, и раздались отчаянные вопли, брань. Собралась вся деревня, как на пожар. Баб не разнимали, радовались, наслаждаясь зрелищем. Светлая баба, очень ладная, с узким рабочим тазом и сильными руками, способными управлять взбесившейся лошадью, начисто вырвала клок волос у соперницы, напавшей на нее с железным фонариком. Она, как клещами, схватила ее за волосы и закричала во всеуслышание, что не уступит кузнеца. Но была наказана в ответ — сжала обеими руками переносицу.
