Злая фортуна - [40]

Их манит кусок моря, о котором они слышали. Море страшное, грозное, необъятное. Оно не принимает такую несъедобную пищу и выплевывает ее назад: шторм упорно держится несколько недель, волной выбрасывает на берег целые катера. В затишье мошкара населяет море с краю, как лягушки, и кишит кромка у берега этим жалким родом: старухами, в безумии своем превосходящими поступки сумасшедших, глухонемыми детьми, которые без устали бросают камни, молотят, как кузнецы, ибо не слышат того, что делают.

Прекрасный пол представлен здесь в самых разных калибрах, смотреть на который полезно тому, кто мечтает ради них заложить душу: после этого больше не захочется ни мечтать, ни смотреть на эту половину человечества.

Море грязное, пенистое, волны обрушиваются с неба, переворачивают камни и бьются о волнорезы. Представительницы слабого пола ленивы и безразличны. Впав в натуральную спячку, они лежат на камнях, как ящерицы. Нисколько не смущаясь штормом и не чувствуя себя в дураках, целыми днями перекидываются в картишки и надеются привезти домой загар, за которым приехали сюда за тридевять земель. Понимая, что на судьбу роптать бесполезно, они относятся к ненастью как к несостоявшемуся выигрышу в лотерею. За год они насиделись за конторским столом и соскучились по комарам и мухам. Расчесанные, в свежих шишках, они не спят ночью от комаров и самолетов, летящих один за другим над домом так низко, что кажется — сейчас снесет кровлю! Шум, производимый таким самолетом, равен грому Юпитера, Ниагарскому водопаду и глотке Таманьо, взятыми вместе.

Рыженькие бабенки с детьми заполнили улицы, как реки, вышедшие из берегов. Среди гортензий, самшитов и олеандров, произрастающих в городе, мелькают лица этих бабенок с узко посаженными глазами. Гоген слишком рано родился, а то ему не нужно было бы ехать на Таити — хватило бы Адлера!

Мамаши нашили себе новых платьев, юбок, сарафанов, посадили на горб капризное дитя и движутся по тротуару, как аборигенки с кувшином на голове. В столовых, где они переводят пищу в навоз, мухи кишат сплошной тучей, назойливо садятся на тарелки, кусают голые ноги, и чем больше отмахиваешься от них, тем злее они нападают.

Из года в год это племя повторяет одну и ту же ошибку — опять едут сюда и ждут не дождутся, чтобы пожить в сараях, потому что квартира в коврах и чеканке опостылела за год. У почтамтов и касс дни и ночи стоят толпы, напоминающие татарские орды. Теперь они не могут уехать отсюда, попали в западню: ведут списки и отмечаются в них без всякой надежды вырваться из плена. Даже зимой поезда переполнены. Из-за них каждую минуту закрывают шлагбаум, перед которым накапливается длинный хвост автомобилей. И все же на следующий год забываются и снова едут сюда. Так стегают упрямого мальчишку, а он не исправляется.

Всюду дети, дети. Дети крупные, как на картинах Рафаэля. Детям отводится первенство. Чем ниже сословие, тем больше оно заявляет о себе и стремится к размножению. В шикарные дорогие рестораны, построенные не для них, врываются вандалы с детьми и громко кричат. Детям наливают шампанское, пиво, позволяют ложиться на стол и бегать по залу. Раньше был патриархат и матриархат. Теперь наступил детриархат.

В Адлере действует еще одна пружина — приманка похлестче всякого моря. Это рынок. На рынок бегут, как на пожар. Если вы увидите толпы, напоминающие ночное шествие клоаки — так называемой театральной Москвы, — знайте, поблизости рынок! С рынка движутся амфитреи с облупленными ключицами и глупыми голубыми глазками, тащат кошелки с огурцами, которые уничтожают, как коровы сено. Но не только огурцы здесь пользуются спросом, с рынка волокут самые ненужные товары, которые не достать в деревне: резиновые сапоги, буквари, чайники, свечи.

На рынке торгуют жадные хохлы и армяне. Эти сквалыги, в скупости своей дошедшие до аскетизма, пользуются дурью приезжих и так взвинтили цены на зелень, что ее никто не покупает. Армяне не падают духом, протирают платочком каждое яблоко, будто сами производят их на свет. И все же толпа спешит туда, как мотылек на свечу. Ей невозможно заткнуть рот, стадные привычки сильнее стихийных бедствий. Зеленые яблоки, которыми в деревне бросаются, потому что они рот вяжут, здесь лихо сбываются, как запретный плод. Ка рынок съехалось столько машин, сколько не набирается на горкомовских семинарах. Владыки машин стоят за прилавком и разложили товар.

Алые помидоры, похожие на китайских красавиц, навалены пирамидами. Стеклянный виноград с подрумяненными щечками разложен тяжелыми гроздьями, как в натюрмортах фламандцев. На фоне черной «изабеллы» с белым налетом желтеют нежные груши с пчелками, сонно влипшими в мед. Плюшевые персики, похожие на щеку неаполитанки, сладострастно манят и просятся в рот. Тяжелые арбузы с красной мякотью, напоминающей пасть молодого барина, охватывающую баранью котлетку, мрачно навалены горой, как мертвые зебры, усеявшие плато после налета браконьеров.

У входа на рынок сидит безногий моряк с ящиком, подвешенным на шее, и гадает. В одной руке держит волнистого попугайчика, другой ссыпает мелочь в карман. В сотах ящичка туго набиты свернутые билетики. Моряк подносит попугайчика в расслабленной руке к сотам. Попугайчик прогуливается по билетикам и бойко выдергивает один. Билетик падает к ногам моряка. Моряк презрительно отворачивается от билетика и предоставляет возможность подобрать его самому гадающему.